О чёрном — чёрное, или Как я стал знаменитым в Хабаровске

Эта история случилась в 1986-м, вскоре после того, как к власти пришёл Михаил Горбачёв. Я работал тогда в «Советской России». Она считалась (да и была таковой) самой смелой, самой острой газетой в СССР.

Нужно было жить в то время, чтобы представить тот невиданный эмоциональный подъём, который охватил тогда всё журналистское сообщество.

После дряхлых, маразматических, косноязычных вождей, вызывающих насмешки, презрение, в лучшем случае – жалость и стыд, во главе страны вдруг оказался человек, которому хотелось верить. И ему поверили. «Перестройка», «ускорение», «социализм с человеческим лицом», «больше демократии – больше социализма» – как же долго мы ждали этих слов, как хотелось их услышать! Журналисты (и автор этих строк в их числе) с восторженным придыханием писали о «ветре перемен». Газетную публицистику зачитывали до дыр. Интеллигенция аплодировала.

Народ, как всегда, был умнее и снижал пропагандистский пафос озорными частушками:

Показал мне милый в койке

Новое движение.

Я решила – перестройка.

Вышло ускорение.

Но это был добрый смех. Рейтинг Горбачёва в то время никто не замерял, но и без всяких замеров было очевидно, что новому генсеку симпатизируют практически все. Характерно, что иначе как Михаил Сергеевич (непременно – по имени, отчеству), его тогда никто не называл, а это говорит о многом.

Начались подвижки и в журналистике. Одна из них состояла в том, что публичную деятельность генсека и, в частности, его поездки по стране отныне было разрешено освещать корреспондентам центральных газет. Прежде все отчёты о поездках и встречах советских руководителей готовило Телеграфное агентство Советского Союза. Составленный в ТАСС текст «под копирку» рассылался в газеты с пометкой: «Эмбарго до… (определённого часа)». Скажем, «до 22 часов». Присланный материал завёрстывался на газетные полосы, но печатать тираж можно было только после того, как будет получено разрешение ТАСС о снятии «эмбарго». Но так как подготовленные тассовцами тексты посылались на визу руководству, неоднократно уточнялись, дополнялись и т.п., снятие эмбарго часто задерживалось до глубокой ночи, и дежурные бригады в редакциях томились, ожидая разрешения. А наутро во всех газетах страны – от центральных до районных – появлялся один и тот же текст: читай – не хочу.

Так вот, при Горбачёве было принято решение, что отныне три центральные газеты («Правда», «Известия», «Советская Россия») могут сами освещать поездки генерального секретаря ЦК КПСС, без оглядки на ТАСС. То, что сейчас делают в газетах журналисты, входящие в президентский пул.

Сопровождать Горбачёва в поездках по стране от «Советской России» пришлось мне. Одна из таких поездок – на Дальний Восток – запомнилась особенно. И даже не сама поездка, а то, что за ней последовало.

Горбачёв сначала побывал во Владивостоке, потом – в Хабаровске. А мы – я и наши дальневосточные собкоры Владимир Мамонтов (ныне – президент «Известий») и Игорь Коц (ныне – шеф-редактор журнала «Родина») – ездили за ним и писали об этом в родную газету.

Завершилась поездка, я вернулся в редакцию. И тут меня вызывает главред и заставляет писать по итогам генсековского вояжа передовую статью. Такие «передовые» шли в газете под рубрикой «Размышление публициста». (Редакционные остроумцы называли их «Измышления публициста».) Ну надо – так надо, дело привычное. Написал.

Чудеса начались на следующий день. Из Хабаровска звонит Володя Мамонтов.

– Николай Николаевич! – кричит он в трубку. – Вы даже не представляете, каким успехом пользуется ваш размышлизм. Номер на части рвут, ксерокопируют, у газетных витрин – толпы.

Слушаю я его и почти физически ощущаю, как раздуваюсь от гордости. Какой я, оказывается, молодец, какой замечательный журналист, если мои заметки вызвали такой читательский восторг! Прямо-таки – публицист «ленинской школы». Но лопнуть от гордости я не успел, потому что всё моё тщеславие Володя тут же без жалости прихлопнул.

– Да ладно, – сказал он, – тут другое: у вас там есть одна фраза, просто гениальная. Ну там, где вы пишете о встрече Горбачёва с людьми.

А дело в том, что, посещая тот или иной город, Михаил Сергеевич часто останавливал на улицах свой кортеж, выходил из машины «к народу» и вступал с этим народом «в непринуждённую беседу». Тогда это было непривычно и встречалось с восторгом. Слова «популизм» в то время ещё не знали.

Слушаю я Володю и пытаюсь вспомнить: какую же такую гениальную фразу я написал?

– Ну в середине, – говорит Володя, – там, где у вас люди говорят Горбачёву «всё откровенно и без утайки: о белом – белое, о чёрном – чёрное». Нашли?

Володя Мамонтов на том конце провода продолжает восхищаться, а я перечитываю этот пассаж и никак не могу взять в толк – что уж в нём такого гениального? Фраза как фраза, можно даже сказать, журналистский штамп, лень было поискать менее затёртые слова.

– Ну как же! – кричит Володя. – Вы разве не специально так написали? Вы разве не Чёрного имели в виду?

И только тут до меня доходит, что фамилия первого секретаря Хабаровского крайкома КПСС – Чёрный! Будучи членом ЦК и «хозяином» края, он относился к тем «священным коровам», критика которых в прессе была в то время невозможна. И хабаровчане, как и наш собкор, сочли фразу «о чёрном – чёрное» смелым журналистским приколом.

Почему я сейчас вспомнил эту почти анекдотичную историю? Потому, что в ней странным образом во многом отражается тогдашняя журналистика. Надо было суметь написать правду «о чёрном» так, чтобы верховное начальство и бдительная цензура не помешали это сделать, а читатели говорили друг другу: «Ты видел сегодня «Советскую Россию»? Обязательно прочитай!»

Если бы я написал фразу «о чёрном – чёрное» специально, я бы, наверное, долго ей гордился. Но, видит бог, это получилось случайно.