Армия муравьёв

Ещё недавно женщин-журналистов на войну не брали. Сообщения и кадры из «горячих точек» передавали только мужчины. Всё изменилось в конце прошлого века: «корреспонденты в юбках» (хотя юбки из них мало кто носил, скажем прямо) кардинально изменили представление о военном репортаже.

Военные журналистки впустили в свои тексты целый хор новых голосов — женщин и детей, беженцев, пленных, рядовых солдат и самых обычных людей, оказавшихся по воле судьбы в эпицентре конфликта. Женщины-журналистки не только видят разные лица войны — они остаются в зоне конфликта дольше, им интересна жизнь после конфликта, они не только описывают её, но часто становятся участницами драматического восстановления человеческих отношений между недавними врагами. Содействуют поиску мирной коммуникации…

Конечно, и женщины делают разные материалы. Мы помним юных корреспонденток, победно въезжавших на танках отечественного производства в далёкие города. Или тех, кто раздавал патроны перед камерой, не думая о том, что их коллеги могут стать мишенью именно из‑за этих кадров.

И всё же признание аудитории и сообщества достаётся тем, кто выполняет свой долг: руководствуется голосом совести и на войне, и в мирное время. Один из достойных примеров — Виктория Ивлева, репортёр, лауреат многих премий, одна из первых женщин-фотокорров, освещавших войны и конфликты.

Что вообще для тебя война?

— В понимании войны я бы на первое место поставила перемену участи. Ты живешь свою маленькую прекрасную жизнь, строишь какие‑то планы, и война ни в чьи планы не входит. Всё меняется в секунду: в доме живут солдаты, во дворе стоит танк. Это то, с чем ты сталкиваешься во всех войнах. Полная перемена участи не только людей, но и природы. Там, где война, нет птиц, и звери куда‑то убегают. Природа противится. Деревья превращаются в обугленные стволы.

Твоя первая война?

— Война в Карабахе. Вернее, преддверие войны: я оказалась в Степанакерте, столице Карабаха, в тот самый день, когда впервые после событий в Новочеркасске в советский город были введены войска. Это было внезапно и очень экстремально, хотя по сегодняшним меркам кажется полной ерундой. Но с советским болотом начали происходить невероятные события… В Карабахе я увидела первого в своей жизни раненого: старик-инвалид, которого ударили по пальцам саперной лопаткой.

Сколько войн ты помнишь?

— Я была много раз в Карабахе, в Приднестровье, в Грузии, в Таджикистане, в Афганистане тоже много раз. В Руанде я была чуть ли не единственным российским журналистом. В Югославии и в Чечне не была — дети маленькие совсем были. И ещё я бывала в поствоенных странах — Судане, Уганде, Анголе, с разными гуманитарными миссиями. Ну и, конечно, последняя, самая больная война — Украина.

Чем различаются эти войны?

— Ничем. Разве что цветом кожи и выбором оружия. Люди ведут себя абсолютно так же. Везде толпы беженцев, везде несчастье, везде враньё, мародерство, подлость. Везде при этом какие‑то необыкновенные проявления человеческого духа. На фоне подлости особенно удивительные. Везде страдание и сплетни. Это главные спутники войны — мародёрство и сплетни. Без них невозможно, это питательный бульон. Люди не понимают, не знают, что на самом деле происходит, а вакуум надо как‑то заполнять. Есть легенды, которые переходят из одной войны в другую, такие как бы кочующие — непременно про отрезанные груди, вспоротые животы и зашитых туда мелких домашних животных типа кошки. Сколько бы раз я ни пыталась отследить эту историю, хотя бы одну, — не смогла. Каждый раз оказывалось, что человек, который это всё видел, только что вышел, уехал на автобусе, зашёл за угол. Нет его! Я думаю, это просто реакция на страх и ужас войны — люди начинают пересказывать что‑то ужасное, самое страшное, немыслимое, что только может прийти в голову, как бы подсознательно радуясь, что с ними и их близкими ничего такого не произошло. Поэтому я никогда не слушаю сплетен. Для меня существует только то, что человек рассказал лично.

Обычно мы видим репортажи крупных международных СМИ. Но ведь конфликт освещают и местные журналисты. Как они работают?

— В Африке не так много местных журналистов. Но дело ведь не в том, известно твое СМИ или нет, местное оно
или международное, а в том, что у тебя внутри, сострадаешь ты мучимому человеку, голодному ребенку или механически выполняешь некое задание… Ну вот даже у нас — как у нас снимают протесты? Почти на всех картинках мы видим, как полиция тащит мужчин, женщин, мальчика, девочку, пинают и толкают. И вокруг толпа, которая это снимает. И никто не пытается никого из этих детей отбить. Ни один. Это картина дня. И в Африке так же. Видимо, у этих людей такое чувство долга. Если бы у меня на глазах тащили ребенка, я бы бросилась спасать его. Сейчас же это нормально — не помогать, не спасать, не быть человеком самому, и никто за это не осуждает. Что там делать толпе фотографов? Что, они все гениальные? Брессоны? Нет. Достаточно десятой доли отснятой информации, чтобы покрыть всё мировое пространство, учитывая количество СМИ, социальных сетей и так далее.

Твой снимок африканского мальчика с автоматом Калашникова публиковали СМИ многих стран. Но не все знают, что ты реально помогла своему герою.

— Я встретила этого мальчика, звали его Одонга Боско, лет десять тому назад в Уганде, в реабилитационном центре для детей-солдат. А до этого он полгода провёл у бандитов в так называемой Армии сопротивления Господней. Эта «армия» целенаправленно ворует детей, заставляет их грабить, воровать и убивать. Мальчик смог убежать, прихватив автомат Калашникова, его нашли солдаты. Был он худой как щепка, голодный, с ободранными ногами… Мы долго разговаривали с ребятами там, в этом лагере, и с ним в том числе, и вдруг он спросил, когда мы ещё приедем. Сказал, что очень хочет учиться, хочет стать врачом-хирургом и вот подумал: может, мы заплатим за его школу? Я вернулась в Москву и стала выяснять, что можно сделать. Оказалось, никого особенно не интересует этот мальчик, да и вообще был ли он? Прошёл почти год, меня всё это мучило, потому что я ему дала честное слово. Ну и поехала его искать, почти ничего о нем не зная. В результате нашла, оказалось, он весь этот год ждал меня… Ну что — устроила в школу, он получил среднее образование. Потом вмешался тогдашний консул России в Уганде, помог оформить все необходимые документы, мальчик приехал в Россию, деньги мои друзья на это собрали, и начались чиновничьи проблемы… На помощь пришел замминистра образования, мне стыдно, что я не помню его фамилию, его выгнали потом за то, что поддержал «Диссернет» (Игорь Федюкин. — ЖУРНАЛИСТ)… И место в РУДН для него нашлось, и все заминки разрешились. Сейчас Одонга на 4 курсе медицинского факультета.

Как на войне относятся к женщине-корреспонденту коллеги?

— Мне никогда не хотелось быть членом братии военных корреспондентов. Нередко они производят самое неприятное впечатление. Это такой мачизм. Я среди военных не встречала такого пренебрежительного отношения к женщинам, как среди коллег. Ну вот если люди при тебе рассказывают сальные анекдоты, писают, встав к тебе в профиль, издеваются над тем, как и что ты снимаешь, — что это, как не мачизм? И охватывает он, увы, все страны и все культуры. А потом все возвращаются по домам — и там ведут себя совершенно по‑другому с женщинами, нормально.

Ты осуществила новаторский проект в Facebook, который обогатил и cеть, и журналистику. Собрала средства для проекта, в результате которого появилась твоя книжка «Мандривка, или Путешествие фейсбучного червя по Украине». Как это началось?

— У тебя есть идея, и нужно собрать деньги. Ну, что делать — пишешь пост, люди откликаются. Страшно приятно, что твою работу считают важной и готовы поддержать. Когда мне понадобились деньги для поездки через всю Украину, я их за сутки собрала. В результате оказалась единственным журналистом, который проехал всю Украину с востока на запад, как раз между аннексией Крыма и началом открытых военных действий, то есть захватом Гиркиным Славянска.

По-моему, книга ещё не вышла, а ты уже начала другой проект в Facebook, полностью волонтерский — «Армия муравьёв». Как она появилась?

— От беспомощности. Помню ощущение после захвата Крыма: как будто я лежу под кирпичной стеной, меня завалило, но я живая. И, чтобы жить, надо шевелиться. И помогать Украине, с которой моя страна так чудовищно поступила. Я поехала в Славянск, стала оттуда людей вывозить. Мне казалось, важно не завозить что‑то туда, а вывезти людей. Чтобы беременные родили не под пулями, а в нормальном роддоме. Чтобы бабушки и дети не сидели в подвалах… И потом я сделала какой‑то пост, и пришла мысль, что нас много — тех, кто хочет помочь. Я не знаю этих людей, и я назвала нас «армией муравьёв». Муравьи есть везде, и от них трудно избавиться, они растворяются где‑то, а потом кто‑то снова бежит, тащит свою соломинку, другой что‑то подтаскивает… Это люди из разных стран, я знать их не знаю и никогда не узнаю, и меня поражает, что они мне доверяют. Последняя наша радость — домик, купленный в безопасном месте для семьи переселенцев, чей дом был разрушен снарядами прямо у них на глазах.