О детях писать всегда трудно. Особенно если они оказываются в большой беде. Лично мне тут наиболее сложно взять себя в руки, отложить эмоции на потом, сосредоточиться на истории и ее изложении…
Это случилось несколько лет назад, не в этом городе и даже не в этой стране. В день, когда началась моя работа с новым расследованием, произошла большая трагедия. Все СМИ были перенасыщены экстренными новостями, сводками и соболезнованиями, в потоке которых чуть было не затерялась совсем небольшая заметка о гибели 12‑летнего мальчика в одной «закрытой» спецшколе. И хотя официальные выводы не содержали «криминала», вместе с коллегами, в том числе из других изданий, мы взялись за эту тему. Она до сих пор ассоциируется у меня со снежным комом, который растет на глазах, наваливается на тебя, и ты уже не справляешься и перестаешь контролировать ситуацию.
Сначала мы выяснили, что причины смерти ребенка не являются такими уж однозначными и естественными. Разговор с врачом, который осматривал поступившего по «скорой» мальчика, общение с выпускниками учебного заведения, где он учился и жил, наводили на мысли о физическом насилии, повлекшем столь тяжкие последствия. Оказалось, что школа‑интернат для ребят с девиантным поведением отличается весьма специфическими правилами и строгим внутренним распорядком.
Так, например, директор образовательного учреждения разработал несколько «степеней воспитанности». Нулевая присваивалась каждому новичку или за грубое нарушение. На этом уровне действовали самые серьезные ограничения, среди которых — запрет на разговоры с родителями по телефону, запрет на личные вещи, запрет на собственную одежду, запрет на картинки на стенах, запрет на комнатные растения, запрет на участие в культурных и спортивных мероприятиях. По мере продвижения по степеням ограничения сменялись преимуществами — право на звонки, разрешение прогулки и сладкое.
Потом было знакомство с одним из юных воспитанников школы. До сих пор хорошо помню его необычное имя (О.), затравленный взгляд и россыпь веснушек под весенним солнцем. Он попал в больницу с воспалением легких и намеревался оттуда удрать. Полуночные переговоры с его друзьями — мальчишками, планировавшими побег, перемежались разговорами с моим руководством: «Он ни за что не хочет туда возвращаться, там жить невозможно. Мы знаем, где его спрятать». — «Ты не Бэтмен и не можешь всех спасти, нельзя так включаться в эту историю. Остановись».
Одних я увещевала и обещала, что мы не оставим директора школы и правоохранительные органы в покое, другого просто перестала спрашивать. До возвращения в интернат наш выздоравливающий новый знакомый успел рассказать, как они живут там. Строгий график для всех от мала до велика — не только прогулки, но и походы в туалет происходят по расписанию («Кто последний, тот за всеми потом моет унитазы»). Ежедневный труд — на территории школы в специально оборудованных помещения выращивались грибы, которые потом отправлялись на продажу. Жесткая система наказаний. Позднее мне даже удалось побывать в «холодной» — небольшая узкая комната не более пяти квадратных метров, маленькое зарешеченное окно под потолком и железная кровать без матраса и постельного белья. О. рассказал, что за какой‑то проступок его заперли в этой комнате в октябре. Мальчик был полностью раздет, ему дали с собой одну простыню. Тонкие стены, за окном было минус пять. Ни туалета, ни отопления. И побои, если помещение не сохранится в течение суток в чистоте.
,
,
Мы плотно работали по этой теме. Были интервью, встречи, запросы, бесконечные поиски фактов и зацепок в документах и реестрах, снова запросы. Начались проверки школы со стороны различных официальных структур и правоохранительных органов. В своем поиске мы заходили все дальше. Всплыли махинации с имуществом и наследством детей, поступавших в этот интернат и другие подобные учреждения. Начались звонки из других городов, сыпались все новые и новые истории: детская проституция в закрытых учебных учреждениях, насилие над детьми с ограниченными возможностями здоровья, незаконный детский труд, незаконные усыновления…
Мои хорошие коллеги сделали серию материалов по другому интернату, где часть несовершеннолетних воспитанниц «проходили» через сауну, а часть — работали в швейной мастерской. Скандал, меры в отношении руководства, сауну и интернат закрыли, детей перевели. А через какое‑то время прежняя система начала работать на новом месте. Бесконечный круг насилия. И бесконечная усталость от собственного бессилия. И в какой‑то момент со своим расследованием я оказалась у той самой черты. Сегодня мне сложно судить, насколько реальна была угроза и объективны обстоятельства. Факт в том, что в определенный момент я остановилась и поняла, что если пойду дальше, то не могу быть уверена в собственной безопасности. Основания и длительный внутренний диалог приводить утомительно, да и бессмысленно.
Самое главное — когда я поняла, что своим упорством ничего принципиально не поменяю, но могу серьезно пострадать, то приняла решение отступить. Отвратительное ощущение, надо признать. И не успела я его «переварить», как передо мной возник вопрос, от ответа на который зависела моя дальнейшая жизнь: а могу ли я дальше оставаться в профессии? Имею ли моральное право называть себя журналистом, если в такой сложной ситуации сделала именно такой выбор?
Поиск ответа растянулся на несколько недель тишины и довольно мрачного состояния духа. И хотя больше я не написала по теме ни строчки, этого времени оказалось достаточно, чтобы множественные проверки интерната дали результат. Директора уволили, учреждение закрыли, ребят перевели в другие школы с более мягкими условиями содержания. И тут я поняла, что даже если один человек не в силах принципиально изменить или сломать порочную систему, он может повлиять на жизнь одного конкретного человека. Это стало «ключом» к возникшему в моей голове вопросу. И до сих пор в моем понимании это и есть один из главных смыслов журналистской профессии.
,
