В 2018 году Сергей Карпов, глава отдела спецпроектов «Таких дел» и визуальный документалист, был признан медиаменеджером России-2018, а за проект «жили|были» о бездомных его отдел получил награду World Press Photo в категории Innovative Storytelling. В рамках фестиваля «Другие книги» журналист приехал в Новосибирск и прочитал лекцию о языке цифрового сторителлинга. Карпов рассказал ЖУРНАЛИСТУ, как устроен отдел спецпроектов, какие из историй он сам считает лучшими и как сегодня писать о человеке.
— Кто решил, что «Таким делам» нужен отдел спецпроектов, который работает по своим правилам?
,
,
— Я думаю, что Митя [Алешковский]. Я долго не понимал, зачем он это делает. Я каждый декабрь в течение четырех лет прихожу к Мите и пытаюсь выяснить: «Митя, блин, зачем мы тебе нужны?» У тебя в штате есть люди, которые выпускают десять проектов в год, тратят довольно много денег — зачем?
Первые два года Митя очень искренне говорил: «Просто заткнись и иди делай». Ладно, как скажешь. С середины семнадцатого года я понял, зачем это все нужно — это превратилось в то, что Митя, видимо, закладывал [изначально]. Во-первых, проекты очень серьезно расширяют узнаваемость «Таких дел». Серьезно.
— Это репутационная история?
— Да. Во-вторых, они создают прецеденты, и это важно. Говоря о какой-то социальной проблеме вот таким языком, ты создаешь паттерн мышления для информационного пространства.
— Грубо говоря, показываете, как реагировать на эту проблему?
— Не так все напрямую. Например: «Ого, оказывается, можно вот так говорить про бездомных людей! Ничего себе!» Не работает старая формула — текст с картинками — внутри изложения социальных проблем: все всё видели, все всё знают. Тебе нужно что-то придумывать каждый раз.
— Любой проект отдела — интерактивный фильм, сериал, подкаст — дает невероятные статистические показатели и получается успешным. Почему так?
— Каждый большой проект, уточню. Есть еще маленькие.
— Словарь «Мы так не говорим» — это маленький проект?
— Да, маленький. Я, кстати, не работал над ним, его сделали редакционными силами. Он вылез не на форме, а на содержании, и это важно. Любой кейс, который выходит только за счет формы, — абсолютное говно и провал. Если нет истории — зачем ты что-то придумываешь?
Сейчас болезненная точка внутри российских медиа: а как, действительно, получить новый язык, которым ты не будешь травмировать, оскорблять и стигматизировать?
Пять лет назад я сам часто произносил слова «бомж», «наркоман», «проститутка» — мне казалось, что эти вещи так называются. А сейчас меня реально триггерит, когда кто-то говорит: «Вчера видел бомжа». Блин, в смысле?! Почему ты так не уважаешь человека? Когда мы называем человека «бомжом», мы его оскорбляем. «Бездомный человек».
Я понимаю, что моя позиция снобская: [обычный] человек не думает об этом, хотя на самом деле обязан — но не обязан. Каждый раз делаешь замечание, поправляешь, объясняешь, почему так, и это все работает. В медиапространстве этого не существует, словарь — это способ выйти в публичное пространство и начать разговор: слова значат очень многое.
— У отдела спецпроектов были неудачные кейсы? Расскажи про них.
— «ВИЧ-активизм».
— Почему?
— Мы ошиблись. У нас не было достаточного опыта продюсирования, именно застольной работы — как идти, в какую аудиторию, каким языком. Мы стали реализовать первую мысль, которая пришла в голову, а она была неправильная.
,
,
Мы думали, что делали все как дизайнеры, а делали как художники. Художник делает высказывание, интерпретация высказывания его не волнует — дальше делайте что хотите. Дизайнеры не имеют права выполнять задания, чтобы они были не понятны человеку.
— Насколько я знаю, у отдела спецпроектов есть свои летучки, отдельные от всей редакции. Что вы на них делаете?
— Мало того, мы вообще не присутствуем на летучках редакции. Раз в неделю мы обсуждаем текущие проекты, распределяем задачи. Мы все в Москве, работаем преимущественно удаленно, нам не обязательно приходить на работу.
Чтобы запустить проект, мы собираем отдельные брейнштормы вместе с редакцией, другими отделами фонда, проверяем идею. Для проекта «23» мы собирали шесть больших летучек, пытались форму найти.
— А как вы обсуждаете идеи? Получается, это не один человек, лежа на диване, придумывает?
— Подавляющее большинство проектов придумывает один человек. Он — бум! — что-то родил, приходит и выкидывает «роды» свои. Потом включается команда [отдела]: мы начинаем это давить, обрабатывать, критиковать. Смысл идеи остается, но он приобретает другую форму.
Любой важный кейс про сложную проблему должен проходить через чувственный аппарат. Если ты не пережил это все, то ты не сможешь объяснить. Ты постоянно находишься в процессе мышления, ты не выключаешься — 24 на 7. Не существует перехода: я пошел работать — а теперь не работаю.
,
,
— Мне кажется, особняком стоит история про Летова и Башлачева. Тема совершенно не в духе «ТД».
— Это один из кейсов, который предложил Митя, — говорить про Башлачева и Летова как про наследование и преемственность, — здесь он сработал как свеча зажигания. Лешка Крижевский (сейчас редактор новостей «Москвич Mag». — ЖУРНАЛИСТ) был редактором [проекта], и он сильно вовлечен в эту культурную рефлексию.
Мы собрались на первую летучку [зимой 2018 года], вспомнили, что у Летова скоро десятилетняя годовщина [смерти]. Пошли гуглить по Башлачеву и выяснили, что их разделяет два дня — 17 и 19 февраля — и двадцать лет. Мы подумали, что это идеальный случай, когда можно сделать диптих, чтобы [идея] явно и отчетливо прослеживалась.
Начали брейнштормить и пришли к мысли: то, что мы собираемся делать, не должно ограничиваться Башлачевым и Летовым — нужно взять и составить пантеон постсоветских культурных героев.
Мы назвали этот проект «Посткультура», ищем деньги, чтобы за год сделать от восьми до десяти человек в той же самой эстетике героизации. Это, наверное, мой личный отыгрыш за «Последние 30», за то, что я их не закончил.
— Прямо-таки пантеон?
— Да, буквально. Назначить их людьми, которые создали постсоветское контекстное поле, которое мы сейчас имеем. Никто же не воспринимает всерьез Горшка [Михаила Горшенёва] из «Короля и Шута»? Его никто не осмысливает как Александра Сергеевича Пушкина.
— Как «наше всё»?
— Башлачев — это не «наше всё», но это дико значимая величина, которая сформулировала огромный культурный код, пространство смыслов, в которое погрузилось гигантское количество последователей. С «Королем и Шутом» ровно то же самое: человек поколение воспитал. Или Венедикт Ерофеев: он создал язык постиронии, в котором мы сегодня существуем.
— То есть это историческая память?
— Культурная память, я бы сказал. Мы очень давно ведем разговор, что является, а что не является темой «Таких дел». Меня очень сильно волнуют темы культуры: мы же все равно пытаемся выстроить новое информационное пространство нового человека в новой России.
Как мы можем это выстраивать без осознания того, кто мы такие. Без разговора: ребята, хватит смотреть по сторонам, давайте посмотрим внутрь, как мы вообще пришли в эту точку. «Последние 30» занимались этим же: мы кто вообще?
,
,
Постсоветская страна — это какой-то ****** [ужас]. Вокруг лебедь, рак и щука — все в разные стороны бегут, а ты: «Постойте, хватит меня тянуть, дайте я пойму».
— Ты говорил, что «ТД» существуют вне политической повестки. Но в августе прошлого года вышел проект «война|мир» про конфликт в Южной Осетии. Ты делал его шесть лет.
— Это проект не про войну, это попытка поговорить и разобраться в абсолютной бессмысленности происходящего.
Есть две части — текстовая и визуальная. Текстовая часть — это четверо военных, которые принимали участие в конфликте с четырех сторон: Абхазия, Южная Осетия, Грузия и Россия. Четверо военных, задача которых была уничтожить противника. Мы разговаривали с ними не как с людьми, которые стреляли друг в друга, а просто про систему ценностей, как ты вообще живешь, почему то, что делал ты, правильно.
Мы сделали кросстекстовую историю: цитата-разбивка текста — это не цитата того же текста, который ты читаешь, это цитата из другого. Ты можешь составить свою историю, потому что не важно, что они говорят, — они говорят про бессмыслицу. Они все топят за свою правду, а правды не существует — это гордиев узел, который ты не можешь распутать.
Вторая часть конкретно про человека, про [грузина] Дурмишхана, который является физическим выразителем всей этой бессмыслицы и ******* [ужаса] — вот про это проект, не про политическую позицию. Мы и не можем занять ее: у нас в редакции очень разный спектр политических позиций.
Только конкретный человек важен, все остальное — это обвес, который может меняться как угодно.
— Все проекты «Таких дел» связаны с визуальными образами. А вы не думали сделать проект для слепых?
— Думали, даже для слепоглухих. Когда ты делаешь что-то для слепых или глухих, ты становишься сервисом для них, но не транслятором проблемы — в этом сложность. По части «Таких дел» мы все-таки должны быть трансляторами, а не прямыми активистами, хотя, конечно, это нужно делать. У нас просто нет ресурсов таких, это какая-то невероятная задача.
— Каким проектом ты гордишься больше всего?
— Мне кажется, что слово «гордишься» здесь неправильное, мои отношения с проектами чуть-чуть другие. Я считаю, что «жили|были», «Все сложно» и «Реквием» — это лучшее, что мы сделали.
«Жизнь человека» — очень крутой кейс, который мы еще не доделали. У меня с ним пока очень личные отношения, потому что он сложно дался в продюсировании. «Кремлевские звезды» — очень хорошие, именно своей простотой.
,
