Человек-миф родился в городе-фантоме, который за сто лет сменил четыре имени: Елисаветград — Зиновьевск — Кировоград — Кропивницкий.
По мере того как крепчал советский маразм, отягощенный параноидальной бдительностью кадровиков, в анкетах он о своем отце писал последовательно: дворянин — акцизный чиновник — мелкий чиновник — служащий. В конце концов в «Книге прощания» свою биографию изложил так:
Я не знаю, где я родился. Я нигде не родился.
Я вообще не родился. Я не я. Я не не. Не я не. Не, не, не.
Я не родился в таком-то году. Не в году.
Году в не. Годунов. Я не Годунов.
***
Любому мифу свойственно сочетание мистики и реальности. Родным языком одного из величайших русских стилистов был польский. А высшим на земле образованием он считал Ришельевскую гимназию в Одессе, которую и окончил.
Однажды Олеша пришел в издательство получить довольно крупный гонорар. Забыв дома паспорт, он стал уговаривать кассиршу выдать ему гонорар без паспорта. Кассирша отказалась:
— Я вам сегодня выдам гонорар, а завтра придет другой Олеша и снова потребует.
Олеша выпрямился во весь свой небольшой рост и с величественным спокойствием произнес:
— Напрасно, девушка, волнуетесь! Другой Олеша придет не раньше, чем через четыреста лет…
Увы. Едва ли дождемся.
***
«Он поет по утрам в клозете». Так можно начать фельетон, а Олеша так начал роман. Он назывался «Зависть» и принес автору широкую известность в узких кругах подлинных ценителей изящной словесности. Но первую славу ему все-таки принесли фельетоны.
***
1921 год. Желая в духе времени быть ближе к народным массам, Олеша взял себе «крестьянский» псевдоним и под этим именем отправился окучивать московскую газетную ниву. В недавно созданном «Гудке» первая же его статья полетела в корзину.
,
,
Редактор отдела мрачно сказал сотрудникам:
— Некий бумагомаратель Агапов, который тут шляется, пусть даже не появляется на пороге.
Олешу на некоторое время перевели в секретари, где он занялся вкладыванием писем в конверты. Но восстал из пепла уже в качестве фельетониста под «пролетарским» псевдонимом Зубило.
***
«Поэма о влюбленном капитане» — так называлось первое произведение фельетонно-поэтического жанра, опубликованное Юрием Олешей в «Гудке».
Некий водник прислал в редакцию письмо:
«Веселое житье. Капитан парохода «Михайлов», курсирующего по Москве-реке, имеет на берегу «свою Матаню». Проплывая под ее окнами, он дает свисток, вызывая ее. Матаня садится на пароход и едет спекулировать…»
Вот что вышло из-под пера Олеши:
Бисером сыплют фонарики,
Катится, прет пароход.
На берегу, у Москва-реки,
Краля Матаня живет.
Косы да очи цыганские,
Вся расцвела, как пион:
Сердце пошло капитанское
К крале Матане в полон!
И капитан для красавицы
Переменяет маршрут.
Влево ему бы направиться,
Вправо берет — и капут!
Эх, капитан! Эх, сударик мой!
Вышло — с любовью не прок:
Ездил себе по Москва-реке,
Въехал «Гудку» на зубок!
На «зубок» — это Олеша впервые обыгрывает свой псевдоним в «Гудке».
В газете тогда работал весь цвет советской литературы: Булгаков, Паустовский, Ильф, Катаев. И на этом золотом фоне Олеша стал главной звездой «Гудка». Вот что писал Катаев: «Булгаков и я потонули в сиянии славы Зубилы. Как мы ни старались придумывать для себя броские псевдонимы, ничего не могло помочь».
Зубило был настоящий суперстар советских железных дорог. В командировки ему выделяли отдельный вагон. Популярность его в народе была так велика, что появились даже лже-Зубилы — мошенники, которые разъезжали по удаленным станциям, пили-ели на дармовщинку и вымогали деньги у легковерных станционных начальников.
В ходе подписных кампаний Зубило выступал в цирках. Коронным его трюком были буриме.
Олеша предлагал одной половине зала выкрикивать первые приходящие в голову слова, другая половина зрителей подбирала к ним рифмы. Станция — дистанция, вагон — самогон и так далее.
Когда набиралось несколько сотен слов, шпрехшталмейстер объявлял:
— А сейчас товарищ Зубило на глазах у всех сочинит из этих слов поэму.
И товарищ Зубило на глазах у изумленной публики читал стихи, не упуская ни единого слова.
Разумеется, после такого аттракциона все дружно бежали подписываться на «Гудок».
Из автобиографической книги Ю. Олеши «Ни дня без строчки»
,
,
Одно из самых дорогих для меня воспоминаний моей жизни — это моя работа в «Гудке». Тут соединилось все: и моя молодость, и молодость моей Советской Родины, и молодость нашей прессы, нашей журналистики…
Я поступил в «Гудок», кстати говоря, вовсе не на журналистскую работу. Я служил в так называвшемся тогда «информационном отделе», и работа моя состояла в том, что я вкладывал в конверты письма, написанные начальником отдела по разным адресам рабкоров. Я надписывал эти адреса… До этого у меня уже была некая судьба поэта, но так как эта судьба завязалась в Одессе, а сейчас я прибыл из Одессы, из провинции, в столицу, в Москву, то приходилось начинать все сначала. Вот поэтому я и пошел на такую работу, как заклеивание конвертов.
Однажды — я уж не помню, какие для этого были причины, — начальник отдела Иван Семенович Овчинников предложил мне написать стихотворный фельетон по письму рабкора. И я написал этот стихотворный фельетон… Что-то в нем было о Москве-реке, о каком-то капитане, речном пароходе и его капитане, который останавливал пароход не там, где ему следовало останавливаться по расписанию, а там, где жила возлюбленная капитана. Фельетон, как мне теперь кажется, был сделан неплохо.
— Как его подписать? — спросил я моих товарищей по отделу. — А? Как вы думаете? Надо подписать как-то интересно и чтобы в псевдониме был производственный оттенок… Помогите.
— Подпиши «Зубило», — сказал Григорьевич, один из сотрудников, толстый и симпатичный.
— Ну что ж, — согласился я, — это неплохо. Подпишу «Зубило».
Когда я думаю сейчас, как это получилось, что вот пришел когда-то в «Гудок» никому не известный молодой человек, а вскоре его псевдоним «Зубило» стал известен чуть ли не каждому железнодорожнику, я нахожу только один ответ. Да, он, по-видимому, умел писать стихотворные фельетоны с забавными рифмами, припевками, шутками. Но дело было не только в этом.
Дело было прежде всего в том, что его фельетоны отражали жизнь, быт, труд железнодорожников. И огромную роль тут играли рабкоры. Это они доставляли ему материалы о бюрократах, расхитителях, разгильдяях и прочих «деятелях», мешавших восстановлению транспорта, его укреплению, росту, развитию. Вместе с рабкорами создавались эти фельетоны. Жалобе рабкора, его правильной мысли, наблюдению, пожеланию придавалась стихотворная форма — и на газетной полосе появились злободневные вещи, находившие живой отклик у читателя.
Сегодня сердечным словом хочется вспомнить рабкоров тех лет, очень часто безымянных, всех горячих и смелых людей, помогавших в те времена строительству транспорта.
«Зубило» был, по существу, коллективным явлением — созданием самих железнодорожников. Он общался со своими читателями и помощниками не только через письма. «Зубило» нередко бывал на линии среди сцепщиков, путеобходчиков, стрелочников. Это и была связь с жизнью, столь нужная и столь дорогая каждому журналисту, каждому писателю.
От его друзей и собеседников пахло гарью, машинным маслом, они держали в руках большие фонари, и от фонарей падала на снег решетчатая тень. Его обдавало паром от маневрировавших паровозов, оглушало лязгом металла. Бородачи в полушубках наперебой приглашали его к себе в гости. И он был счастлив! Он и до сих пор щеголяет иногда в беседе знанием железнодорожных терминов, до сих пор рассказывает о путешествиях в товарных составах, когда стоял на площадке, навстречу дула метель, а ему было тепло оттого, что тормозной кондуктор, обращаясь к нему, всякий раз говорил:
— Слышь, друг!..
Обстоятельства сложились так, что «Зубило» расстался с «Гудком». Жизнь транспорта он знает теперь по газетным сведениям, фотографиям и кинолентам. Она стала удивительной, грандиозной, эта жизнь! Новая, совершенная техника, новый быт. И новые люди! На экране телевизора порой проносится такой состав, что всплескиваешь от восторга руками, порой громоздится такой мост, что, кажется, закружится голова от его масштабов. Светлые жилые дома, школы, столовые. И великолепные лица людей — в окошках локомотивов, у станков, у чертежных столов, в сиянии торжественных вечеров и в копоти будней. И делается радостно при мысли о том, что и ты был вместе со всеми в начале славного пути, что и ты шел вместе с теми, кто прокладывал дорогу к этим сегодняшним дням…
***
…Незадолго до смерти литератор, в карманах которого вечно гулял ветер, спросил у коллег, какие похороны ему положены. Ему ответили, что в последний путь проводят по высшей категории. С горькой иронией Олеша спросил, нельзя ли провести по низшей категории, а разницу отдать деньгами сейчас.
Как бы не так. Похоронили на Новодевичьем кладбище.
Но весь он, следуя завету Пушкина, не умер.
Сидел как-то человек-миф с друзьями в ресторане «Лондонской» гостиницы в городе своей юности — Одессе. Олеша высовывается из окна и делает знак старику — продавцу папирос.
— Дадим заработать старику. Пачку «Казбека».
Старик долго глядит в окна и, наконец, кричит:
— Откуда вы выглядываете?
— Я выглядываю из вечности, старик!
,
