— Если бы вашему сыну было 18 и он решил поступать на журфак, вы бы были за или против?
,
,
— Спросили бы об этом лет пять назад, я бы ответил, что нет, ни в коем случае. Сейчас — ну, если захочет — на здоровье. Я не знаю, что изменилось за пять лет, то есть что сделало меня менее радикальным — то ли сам ребенок, то ли общественно-политическая обстановка, то ли мой возраст, но что-то точно изменилось, и, кажется, нет ни одного вопроса, на который бы я сейчас, в 2019 году (или на моем 39-м году, или на 5-м году Нила), ответил бы: «Да ну что вы, ни в коем случае». Зарекаться нельзя ни от чего, и в любом «никогда!» я теперь вижу позерство.
— Существует около десятка достаточно точных определений журналистики — у вас есть свое или любимое?
— Ну вот чье это было, честертоновское — «сообщить людям о смерти лорда, но перед этим сообщить, что такой лорд существовал». И я с годами тоже стал относиться ко всему этому легче, бесполезную информацию я с детства любил, а сейчас вообще перестал отделять ее от полезной, и мне уже даже кажется, что никогда и не отделял.
— Свободная пресса, которая возникла у нас на рубеже 80-х и 90-х, — она по состоянию на сегодня скорее жива или скорее мертва?
— Совершенно точно мертва. И время, когда ее стоило оплакивать (а ее стоило оплакивать), тоже прошло. Отсутствие этого института у нас данность, с этим надо жить. Частично свободную прессу подменяют соцсети, и я рад, что с момента их появления уделял им повышенное внимание. Если бы не мое присутствие в соцсетях, то сейчас бы меня уже не было как человека, которого вам захотелось бы о чем-то спросить. А может быть, и в более широком смысле, то есть буквально не было бы.
— Журналистика в России остается опасной профессией или все же она не опаснее профессии медика (на которого тоже могут напасть из-за профессиональной деятельности)?
— Ну вот это тот тезис, который я всегда повторял на конференциях и в интервью, когда за мной еще тянулся шлейф с имиджем пострадавшего журналиста, — да, выделять эту профессию в отдельную группу риска аморально. И, условно говоря, менты в «Дальнем», убивающие человека, не спрашивают, кто он по профессии. (Имеется в виду резонансный случай: дело казанского отдела полиции «Дальний» в марте 2012 года, когда там скончался задержанный Сергей Назаров. Он был изнасилован бутылкой из-под шампанского. Расследование выявило систематическое применение в «Дальнем» пыток к задержанным, в том числе к задержанным незаконно, с целью выбить признания в не совершенных ими преступлениях — всего 15 эпизодов, в том числе еще три случая изнасилований. — ЖУРНАЛИСТ.)
— Какая у вас должность в Republic сейчас? Их схема пэйвола — рабочая экономическая модель для СМИ? У вас есть KPI? Вы сами не сетуете, что многие, кто раньше читал ваши тексты, сейчас не кликают по ссылкам, потому что не покупают подписку на издание?
— Сейчас там написано, что я главный редактор журнала «Кашин». Но это скорее фигура речи — вот есть рубрика, в которой публикуются только мои тексты, они назвали ее журналом. У меня нет должности, я не работаю в Republic, я фрилансер с 2012 года, с момента увольнения из «Коммерсанта», и сотрудничество с Republic два года назад (так-то я пишу для них шесть лет непрерывно — для меня это рекорд) стало экспериментом: это издание заменило мне все другие (я писал и для шести изданий одновременно).
,
,
Пэйвол, насколько знаю, позволяет Republic обеспечивать себя самому. KPI есть, я ему соответствую или как это правильно называется, но он настолько сложный, что, хотя мне много раз это объясняли, я просто не смогу пересказать как рассчитываются мои гонорары, — но знаю, что они полностью покрываются деньгами подписчиков, пришедших читать именно меня. Их меньше, чем мне хотелось бы, и меньше, чем тех, кто читает меня в соцсетях и кто читал мои старые «бесплатные» тексты. Это меня, конечно, огорчает, но есть соцсети, есть возможность давать интервью другим СМИ — и это позволяет взаимодействовать с той аудиторией, которая не хочет или ленится подписываться. Но мне приятнее было бы, конечно, если бы подписывались.
— Есть какие-то штуки в английских СМИ, про которые можно говорить, что «из Лондона виднее», и картина другая, чем это читается по интернету из России?
— Ну, поскольку английские (и, наверное, в чуть большей, но сопоставимой степени американские) СМИ — как бы общемировое достояние, часть и нашей культуры тоже, никаких открытий в этом смысле у меня не было. Мне безумно завидно, что у англичан такая таблоидная культура — у нас тоже была, но в итоге деградировала и распалась до Telegram-канала Mash и Instagram-звезд. В этом году я для солидности выписал бумажную Financial Times и теперь страдаю. Мне там особенно нечего читать, и, как в анекдоте про песню «Валенки», надо было, конечно, выписывать The Sun — в аэропортах всегда беру ее.
— Создается впечатление, что вы легко и много пишете, не бывает проблемы чистого листа, страха перед дедлайном и редко бывают неточности в текстах. Это вообще чудовищная редкость среди журналистов.
— Про дедлайны — мне случалось их проваливать, но это форсмажорные сюжеты, так-то дедлайнов я не боюсь и обычно делаю все в срок — тут есть повод похвастаться, и скажу, что этим своим свойством я обязан морскому образованию, которое не подразумевает, что приказ может быть не выполнен в назначенный срок. Сейчас мне самому стало смешно от такого объяснения, но я в него верю.
— Вы когда-то говорили, что тексты пишете под шум интернета, то есть сидите в соцсетях, общаетесь и набираете новую колонку. Не мешает?
,
,
— Ну да, про шум интернета — это привычка, которая как-то сразу возникла и никуда, слава Богу, не девается. Проблема чистого листа, по-моему, миф, но у меня есть проблема первой фразы — это проблема интонации, которую надо поймать в начале, и тогда все напишется легко, быстро и хорошо. То есть я могу зависнуть перед чистым листом, но дело не в листе, а в поиске двух-трех слов, которые по ценности равны всему остальному тексту. То есть вот это, наверное, профессиональный секрет.
Я работаю в публицистическом жанре, занимаюсь публицистикой, но продаю ее, чаще всего невольно, как аналитику: «продаю» — это не о деньгах, а о внимании читателя или редакции, вы понимаете; между публицистикой и аналитикой есть понятная разница, и поскольку я себя сам поместил вот в этот зазор между ними, в каждом тексте ключевая составляющая как раз и связана с этим зазором. То есть помимо того, чтобы сформулировать то, что я должен сказать, я должен (и, как правило, это сложнее) придумать, как защитить текст от того, чтобы он не воспринимался как вот это: «Кашин расскажет вам, что он об этом думает» — это никому не интересно, это не продается.
В остальном технология простая: думаешь о чем-то день, два или всю жизнь и потом садишься и пишешь сплошной текст со скоростью, равной скорости движения пальцев по клавиатуре, то есть когда сел, то уже все придумано, осталось только написать — это быстро.
— К репортажам и интервью не хотите вернуться?
— Когда пишешь репортаж, точно нельзя ни с кем спорить, только уговаривать, а главное — нравиться, а если это невозможно, то вызывать эмоции от сочувствия (как дурачок), до, иногда это уместно, ненависти. В интервью нужно соблюсти баланс между любовью и ненавистью — главную свою неудачу, когда член Политбюро Воротников бросил в меня книгой, я вспоминаю до сих пор, потому что это я, видимо, недостаточно нежен был с ним и недостаточно почтителен к его взглядам и опыту. Это плохо.
,
,
Хорошо — это как с Кириллом Серебренниковым, когда вы друг другу улыбаетесь, а через минуту после прощания и «спасибо за интервью» он присылает эсэмэску: «Горите в аду». Я спрашивал его о сотрудничестве с Кремлем — да, это тоже важно, мне про театр было неинтересно, про Кремль было интересно, и надо всегда разговаривать, да и писать, о том, что интересно лично тебе.
— Вы когда-нибудь писали пьяным? Удачные тексты получались?
— Пару раз было. Есть текст «Русопятая колонна» на сайте Openspace (колонка о том, что слово «русский» находится в современной журналистике чуть ли не под запретом или как минимум обладает негативной коннотацией и отпугивает от автора огромный пласт аудитории. — ЖУРНАЛИСТ) — это рекорд, это 0,7 виски. И этот текст даже вызвал в то время какой-то резонанс, я помню обсуждения. Недавно перечитывал этот текст, мне понравилось.
Но так нельзя вообще, понимаю.
— Какое самое запоминающееся и уместное матерное выражение было напечатано в российской прессе, еще когда это можно было?
— Не буду оригинален: мне кажется, за все годы никто не смог превзойти легендарное: «Для большинства участников рынка, в том числе для «Проф-медиа» и УК «Ренессанс Капитал», представляющей интересы норвежской компании A-pressen (владеет 25 % плюс одна акция ИД), заявление «Газпром-медиа» и ЕСН стало полной неожиданностью. В УК «Ренессанс Капитал» отказались от каких-либо комментариев, а глава «Проф-медиа» Рафаэль Акопов лаконично заметил: «Нам п***й». (Заметка в газете «Коммерсантъ» от 2007 года — ЖУРНАЛИСТ.)
Собственно, из этого текста я узнал о Рафе и подумал, что, наверное, интересный человек, потом узнал о нем заочно от своих знакомых из «Ленты» и «Афиши» периода, назовем это так, расцвета одних и золотой осени других — я не думал, что журналисты могут быть в таком восторге от медиаменеджера, по сути, приставленного к ним олигархом, владеющим их изданиями, и наконец, спустя еще какие-то годы я сам познакомился с Рафом и убедился, что он какой-то действительно очень хороший. Так что за эти годы та его цитата обросла в моем сознании множеством ассоциаций, и все хорошие.
— Вы говорили, что вы довольно тщеславный человек, а, скажем, количество зрителей (в среднем 200–300 человек в эфире) вашего стрима сейчас вас не удручает?
— Я человек тщеславный, но при этом позитивно настроенный, и у меня достаточно способов объяснить себе, почему зрителей мало и почему это нормально. Бывают моменты, когда по моему тщеславию наносится болезненный удар, но и к ним отношусь как полезным урокам или чему-то вроде. Тоже, может быть, это связано с тем, что я на старших курсах работал в газете, был, в общем, звездой, а после работы приходил в свой вуз, заходил в деканат и выслушивал совершенно заслуженные упреки в том, как я плохо учусь.
,
,
Тщеславие — нормальная вещь, плохая вещь — самодовольство, и от него я привился как раз в те годы, это было важно, как я потом понял.
— У вас в практике были случаи, которые вы бы красными чернилами внесли в учебник по журналистской этике?
— Был эпизод, когда человек, ждавший под подпиской суда за убийство в порядке самообороны (точнее, защиты ребенка), проболтался мне, что сознательно применил к нападавшему смертельный спецназовский прием — я колебался, писать ли об этом, и решил писать, убедив себя, что журнал у нас маленький и московский и до челябинских (человек был из Челябинска) прокуроров мой текст просто не дойдет. Это и поведение у меня неправильное было — не стоило о таком писать, и оправдание неблагородное, так нельзя.
А, ну и дело солдата Сычева (дедовщина, солдата заставили сидеть всю ночь на корточках, дальше гангрена и ампутация; еще писали об изнасиловании и групповом избиении, я писал, что были только корточки и болезнь вен — ну и дальше некоторые читатели это упростили до «Кашин писал, что Сычев сам отрезал себе ноги») я бы вписал как провал, когда хорошая журналистская работа оказалась похоронена по моей вине — я переоценил доверие аудитории (до того так получалось не нарочно, я писал только то, что ей нравилось) и свое умение формулировать политические высказывания. В итоге слишком многие подумали, что я выгораживаю преступников именно из политических, даже корыстных соображений. С тех пор я стал очень осторожным, одно время даже, как мне теперь кажется, слишком увлекся поиском неоднозначности в спорных сюжетах, опасаясь как раз того, что меня опять обвинят в подыгрывании одной из сторон.
— Есть такой штамп «продажный журналист» — ясно, когда к нему прибегают в спорах. Но вообще каковы критерии этой продажности? Делать сейчас передачу на Первом канале в прайм-тайм? Работать в «Коммерсанте», а потом еще написать пару материалов для приложения «Не дай Бог»? Получать деньги в конвертах от пиарщиков? Если понятно, когда продается журналист, занимающийся обзорами гаджетов, то с политикой же все очень размыто, нет?
— Ну, самая очевидная продажность — работаешь на радио «Свобода», пишешь, что Россия — тюрьма народов, потом переходишь в программу «Время» и делаешь сюжеты, что Россия поднимается с колен (вообще, наверное, такое невозможно, со «Свободы» в программу «Время» не возьмут — но куда-то же возьмут, типа на «Царьград»). То есть человек, чьи взгляды привязаны к месту работы, — он продажный, даже если не получает никаких денег в конвертах от пиарщиков.
,
,
При этом джинса, журналистская коррупция, тайная рекламная деятельность, скрываемая от редакционного начальства, — да, конечно, это продажность, и странно, что вы говорите, что в политике все размыто. Я слышал даже об операторах на телевидении, которые брали от пиарщиков деньги за то, чтобы деньгодатель на мероприятии с Путиным оказался с ним в одном кадре. Или депутатов упоминать — посмотрите нашу прессу и соцсети про Слуцкого, совсем же гадость.
А прайм-тайм на каналах или даже «Не дай Бог» — это бы я проводил по отдельной категории. В кампании 1996 года, когда был «Не дай Бог», коррумпирована была вся пресса как институт, и внутри этой большой коррупции никакой продажности не было — людям платили их редакции, и сами люди нормально объясняли себе, что борются с коммунизмом, продолжая дело Солженицына и, не знаю, Яна Палаха. Да, по поводу этих журналистов нужно делать выводы (многие и сейчас где-то среди нас), но не в продажности там дело.
И с каналами так же — ну кому продается Соловьев, попробуйте его купить. Соловьев по сути — министр, даже вице-премьер, он генерал или главнее, он важная фигура путинской властной вертикали, и тут тоже миллион поводов для упреков, но не тех, о которых вы говорите.
— Несколько лет назад вы называли главным СМИ 2010-х издание «Медиазона». Ничего не поменялось? Каким будет главное СМИ 2020-х — и в смысле наполнения, и в смысле платформы, вы примерно видите?
— Почему называл (и ничего не изменилось) — потому что жизнь, и свобода, и те угрозы, которым они подвергаются, — это всегда самое настоящее, а у нас дефицит настоящего, особенно сейчас. Поэтому «Медиазона».
Что касается прогнозов — я вам говорил про публицистику и аналитику и как я между ними маневрирую, поэтому скажу осторожно, что я бы хотел, чтобы возникло что-то вроде «Спутника и погрома», который был ближе всех к этому. То есть чтобы не было такого, как сейчас, когда все проваливается в никуда — сгоревший «Суперджет» уже все забыли, «Зимнюю вишню» забыли, вообще все обнуляется каждую полночь, это самое чудовищное сейчас.
— Если бы начинающий видеоблогер, у которого есть все возможности и техника, попросил вас его проконсультировать в одном абзаце — что бы вы посоветовали человеку, у которого есть все возможности заниматься журналистикой, иметь свою аудиторию, но который не знает профессиональных правил?
— Ой, вот уж меня бы кто проконсультировал. То есть я даже знаю, что мои часовые стримы надо нарезать, выкладывая потом по нескольку коротких роликов с главными какими-то вещами, и гости нужны по Скайпу, и графика какая-то — но блин, я живу в довольно дикой стране с хронически плохим интернетом (у меня в районе дома стоят от миллиона фунтов, «Ягуары» и «Порш Кайенны» в каждом втором дворе, нормальный район — и не проложено оптоволокно!), и мне бы с качеством трансляции и картинки справиться.
,
,
Нет, я не готов давать советы видеоблогерам, а если в целом про «заниматься журналистикой» — идите на госканалы или в агентства, журналистика-журналистика сейчас там. Не уверен, что это хорошо, но репортер госканала, сидящий на крыше во время парада и умирающий от восторга — «А-а-а, внизу проехал танк!» — в нем и жизни больше, и зла меньше, чем, скажем, в проблемном интервью на тему «Любовь Соболь или Нюта Федермессер» или про что там еще у нас пишет независимая пресса.
,
