ИЛЬЯ ШЕПЕЛИН, «Дождь»
Самоцензура существует как данность. Причем не только в редакции, но и внутри каждого автора. Каждый сам с собой договаривается, где у него предел принципиальности, провокационности, жесткости, смелости, в конце концов. По этим границам у журналиста появляется авторский подход, у журналистских коллективов — редакционная политика. И это далеко не всегда вопросы политической цензуры. Когда редакция исправляет или бракует какой‑то материал из‑за боязни не угодить своей аудитории — это самоцензура? По‑моему, да. Хотя в этом случае ее хоть сколько‑то можно оправдать.
Первый яркий случай редакционной самоцензуры в моей практике был в Газете. Ру, восемь лет назад, в 2011 году, в разгар митингов на Болотной площади. Мы позвонили за комментарием беглому олигарху Борису Березовскому, он наговорил что‑то смешное, мы написали новость с цитатами о том, что в Лондоне уже все опальные миллиардеры сидят на чемоданах и со дня на день вернутся в Россию, потому что до отставки Путина осталось очень недолго. Через полчаса новость сняли по требованию главного редактора [в 2010‑2013 году Газету. ру возглавлял Михаил Котов — прим. ред.]. И он нашел этическое объяснение: зачем давать площадку поехавшему рассудком человеку, который не влияет ни на какие решения и события в стране. С одной стороны, это правда. А с другой — наша аудитория с удовольствием прочитала бы такую новость, у нее был бы трафик в разы выше среднего значения. Причем, предполагаю, большинство читателей восприняли слова Березовского не буквально, а иронично. К тому времени Березовский по большей части веселил безумной бравадой.
При этом та Газета. Ру — наверное, лучшее медиа, в котором я работал. На тот момент оно было самым актуальным интернет‑СМИ России, а телевизор и газеты тогда уже превратились в душноватые пространства. Случаи цензурирования в Газете. Ру потому мне и запомнились, что были исключениями, а не правилом. Наш главный редактор иногда прибегал к самоцензуре, потому что, наверное, беспокоился о своей должности, но также и о редакции. Можно где‑то быть аккуратнее — в мелочах — ради того, чтобы в целом издание сохранило независимую редакционную политику. Но беда в том, что сперва ты пытаешься угадать пожелания владельца СМИ, а потом постепенно начинаешь выполнять его приказы. А они могут исходить, например, из Кремля. В итоге самоцензура не помогла, того главного редактора все равно сменили на более услужливого человека [в марте 2013 года главным редактором Газеты. Ру стала Светлана Лолаева, в сентябре того же года ее сменила Светлана Бабаева, тогда же в издании почти полностью сменился отдел политики — прим. ред.], уникальный журналистский коллектив быстро рассыпался.
,
,
Это стало неизбежным в тот момент, когда самоцензура пошла вразрез с оговоренными условиями редакционной политики. Когда нарушаются принципы, по которым живет журналистский коллектив, то сперва в редакции начнутся конфликты, а затем скорее всего пойдет и прямая цензура. Самоцензура имеет полное право на существование, но ее правила должны быть обговорены и понятны в равной степени как сотрудникам издания, так и его аудитории. Иначе начинается дорога взаимного обмана, которая ни к чему хорошему не приводит.
ИВАН ЖУРАВКОВ, «7х7»
Самоцензуры не существует. Есть редакционная политика и стандарты. Провластные СМИ могут писать, что какая‑то власть плохая, если им скажет так писать другая власть. То же и с оппозиционными СМИ, которые не будут критиковать близких по своим взглядам политиков.
А вот отдельный журналист, работая в определенном СМИ, подстраивается под его манеру написания и тематику. Не вспомню, кто из моих знакомых сталкивался с самоцензурой в медиа. Первыми на ум приходят слова псковского журналиста Ольги Миронович о том, что проблема молодых журналистов — в самоцензуре.
Я вот не вижу такой проблемы. Если пишу текст и хочу, чтобы сохранился принципиальный момент, а его убирают за ненадобностью, то буду очень долго спорить с редактором. И тут два варианта: он меня убедит или я его — эмоции гарантированы. Сейчас про цензуру ни один редактор официально не скажет.
Если копать глубже, само понятие цензуры могло перетечь в словосочетание «редакционная политика». Человеческая психика ведь работает прецедентно, по инстинктам. Например, вот написала в ноябре 2018 года [еще одна журналистка из Пскова] Светлана Прокопьева колонку после теракта в Архангельске [имеется в виду взрыв в управлении ФСБ Архангельска, устроенный леворадикальным террористом в октябре 2018 года — прим. ред.], за это на нее в феврале 2019 завели уголовное дело [в тексте Прокопьевой нашли признаки оправдания терроризма — прим. ред.], прокуратура планирует в ноябре дело в суд передать. Журналисту теперь грозит либо колоссальный штраф, либо до 7 лет лишения свободы. После этого прочитает юный или старый журналист колонку и подумает раз десять на неделе: а надо ли мне оно, сравнивать кого‑то с народниками? Так в профессии появляется не самоцензура, а чувство самосохранения. Хотя вообще оно никуда и не девалось, просто не каждый же день пишешь текст, который на грани. Но чем больше дел против журналистов, тем одни становятся осторожнее, а другие радикальнее.
АНАСТАСИЯ ГУЛЯЕВА, «Радио Зенит»
В утреннем шоу «Ни в какие ворота» обсуждаем абсолютно все. Меня недавно спросили: «Все говорили о деле Голунова, высказывались в защиту, но вам, наверное, так делать нельзя?» Ничего подобного, мы тоже это обсуждали в эфире, потому что тема важная. В нашей стране есть представление, что, если журналист работает в зарегистрированном средстве информации, у него обязательно есть список тем, на которые говорить нельзя. Но кто такое сказал?
Когда я только начинала работать на радио, не знала правил игры. В голове сидела фраза «а об этом я могу себе позволить рассказать?» Из‑за этого иногда просила себя быть мягче или не задавать определенные вопросы. Но за все время работы ни один из моих руководителей не сказал: «Настя, вот об этом мы не говорим». А раз меня не ограничивают другие, зачем стеснять саму себя?
ЭДМУНД ЖЕЛБУНОВ, петербургская редакция «НТВ»
Самоцензура не может не существовать в любой сфере человеческих отношений — особенно во время создания журналистского продукта. Но тут важно провести четкую грань. «Цензурирует» себя автор во имя идеализации своего продукта, отсекая лишнее, как это делает опытный парикмахер, или же он купирует некоторые идеи, как палач с гильотиной, поскольку слова приобретают форму, неугодную шеф‑редактору? Причем сам редактор, скорее всего, об этом может и не догадывается.
Самоцензура должна быть инструментом не самобичевания, а развития. Ограничиваю ли я себя при этом? Определенно. Чувствую ли стеснение? Нет. Что уж там говорить, к самоцензуре я прибегаю даже при ответе на вопрос о ней, и считаю это абсолютно приемлемым. Ту же концепцию исповедую и при описании тех событий, за которыми, в силу профессиональных обязанностей, вынужден наблюдать.
Я думаю, масштаб самоцензуры обратно пропорционален количеству эмоций, которые автор испытывает во время работы. И над пропастью, которая разделяет обе эти категории, журналисту, который считает себя профессионалом, нужно уметь балансировать. Чем больше эмоций, тем меньше автор сдерживает свои порывы в тексте. Здесь ни о какой самоцензуре речи быть не может.
,
,
Это работает и в обратном порядке: если журналист сосредоточен на задаче, его взгляд на проблему будет отстраненным и разносторонним. При таком подходе материал получается наиболее объективным. Когда избавляетесь от перчинок при подготовке своего продукта, главное — научиться не пересушивать его и вовремя ставить точку при ответе на вопрос. Это ведь тоже, пусть небольшая, но уже самоцензура.
НИКОЛАЙ СОЛОДНИКОВ, «ещенепознер»
Самоцензурой это сложно назвать, но есть вещи, которые обсуждать и показывать ну просто нельзя. Это всегда со мной, весь состою из ограничений. Не смотрю и не буду смотреть порнографию, не пробовал и не буду пробовать наркотики. То же самое в журналистике. Никогда не буду задавать вопросы, которые могут задать другие журналисты. Те, что напрашиваются, пошлые. Пускай Венедиктов, Дудь и Азар спрашивают о чем хотят, но я же не должен использовать чужие вопросы.
Может, из‑за такого подхода страдают показатели: количество аудитории и другие метрики. Главное — я не страдаю. Когда Стравинского спрашивали: «Для кого вы пишете музыку?», он отвечал, что для себя и своего альтер эго, отражения. Мы с командой точно так же это делаем. Совершенно безразлично, сколько человек посмотрят интервью с Гидоном Кремером, важно просто выпустить то, что понравится мне. С точки зрения контента это самоубийство — если бы мы в первые месяцы взяли интервью у Светланы Лободы или Анастасии Ивлеевой, сейчас цифры были бы совсем другими. Но наше самоощущение так поступить не дает.
МАКСИМ КУРНИКОВ, «Эхо Москвы»
У самоцензуры существует несколько значений, я чаще всего употребляю это слово в значении самоограничений, которые есть в работе журналиста на какие‑то темы, на приглашение героев, подбор экспертов. В этом смысле это явление отрицательное. Истоки самоцензуры — в желании угадать, что понравится начальству, а что нет. Это даже не всегда трусость, а часто именно расчет. Я считаю, что журналист не должен думать о последствиях своих материалов.
Наталья КОСТАРНОВА, «Правмир»
Самоцензура — это тонкая материя на стыке твоих знаний о профессиональных правах и обязанностей, твоих представлений об устройстве мира и политики редакции. Я знаю, какие темы принципиально не будут освещаться в моем издании, согласна с этим и сама не буду их продвигать. Я всегда задаю себе вопрос: «не навредит ли то, что я напишу, моему герою». Если навредит, то я однозначно корректирую материал. Думать о том, что ты делаешь, и какие будут последствия, я считаю важным для себя.
,
