— Откуда берется самоцензура?
— Она появляется в результате подозрений в экстремизме, в ограничении телевизионной свободы, в результате запретов на какие-то темы, экспертов, в появлении черных списков, стоп-листов, в недопуске каких-либо людей в СМИ. Особенно самоцензура появляется в результате возбуждения дел уже напрямую уголовных иногда за клевету, иногда за разжигание ненависти или вражды, а иногда за искажение слов. Сейчас все обложено вот этими уголовными делами. И появляются трусость и падение интеллектуального уровня. Вот и все.
— Внутренний редактор и цензор — это одно и то же?
— Нет. Редактор и цензор — это разные вещи. Внутренний редактор во мне, например, есть. Он мне говорит, где и с кем мне посоветоваться и где себя ограничить. А внутренний цензор мне просто запрещает какие-то вещи делать. Я борюсь с ним и как-то себя от него изолирую. Я научился давать ему по башке, чтобы он затыкался и не лез в мою жизнь.
— Но вы свободный человек. Можете сказать, что не хотите здесь работать, — и уйти. А для большинства журналистов в России это невозможно.
— Нет, почему? Работая в газете, я же не свободен. Я тоже борюсь с этим внутренним цензором, потому что я помню очень хорошо 90-е годы и умею погружать себя в ту обстановку. Егор Яковлев говорил: «Пишите так, чтобы меня сняли». Вот я и стараюсь писать так, чтобы ну пусть не главного редактора сняли, но чтобы на газету обратили внимание. Лучший способ борьбы с внутренним цензором — это тщеславие. Тщеславие мне позволяет не сдаваться.
— Связываете ли вы самоцензуру с ответственностью журналиста перед аудиторией, коллегами?
— Нет. Ответственность — это ваша ответственность за то, что происходит в стране. А самоцензура — это ваша трусость, страх упомянуть какие-то ключевые вещи.
,
,
Ответственность заключается в том, чтобы с внутренним цензором своим бороться. Про цензуру кто только не говорил. Эстетическая цензура еще хоть как-то оправданна. Это о том, когда мы видим человека, явно не умеющего грамотно писать и пытающегося судить о мировых вопросах. Но цензура этическая не может быть оправдана ничем. С какой стати я должен соблюдать какие-то правила, кем-то созданные? Искусство движется нарушением конвенции, а не соблюдением. Если бы Толстой включал самоцензуру, он никогда бы не написал «Войну и мир».
— Но Толстой — художник, а журналист не художник.
— Журналистика — это передовой отряд искусства. Журналист — это художник по преимуществу. Просто это художник, пишущий быстро. Журналистику высылает литература, когда она еще не успела освоить ту или иную тему. Так что мы, конечно, художники.
— Можно ли говорить о том, что корпоративная этика является скрытой формой цензуры?
— Корпоративная цензура — это отдельная тема, когда ты не можешь ничего дурного сказать о коллегах. Я никогда с этим не сталкивался.
— Вы публикуетесь в «Собеседнике», в «Новой газете». Там этого нет?
— Наоборот, приветствуется самокритика. Мы стараемся не выносить споры на люди. Но то, что мы спорим внутри, — это постоянный процесс.
— Когда журналист себя начинает цензурировать? Для этого нужны какие‑то внешние условия?
— Для того чтобы вы начали себя постоянно хватать за руки или бить себя по рукам, конечно, нужны внешние обстоятельства. Или насилие редактора, или цензура. Дмитрий Киселев, скажем, какой был талантливый журналист! Именно был!
— И что с ним произошло?
— Внутренний цензор. Сожрало его даже не тщеславие, а жажда материального благосостояния. Тщеславие — это скорее положительный стимул, оно требует, чтобы о нас хорошо думали. А кто хорошо думает о Дмитрии Киселеве? Его сожрали деньги. Как говорили некоторые: «Норкина съела ипотека». Боюсь, что это так.
— Можно ли дело Голунова рассмотреть через ситуацию, когда люди перестали себя самоцензурировать?
— Понятия не имею. Я стоял тоже в этом пикете. Жалко Голунова, просто жалко человека, которому подбросили наркотики. Думаю, вследствие общей беззащитности мы начинаем понимать, насколько мы перед ними беззащитны. И они могут нам все подбросить, а мы ничего не можем сделать. Но в какой-то момент ситуация достигла критической точки. Все знали, что Голунова в чем-то можно обвинить, но не в наркомании.
— Нежелание магазина «Молодая гвардия» продавать журнал «Дилетант» — это проявление самоцензуры?
— Нет, конечно. Самоцензура бывает только у журналиста, а не у работника торговых сетей. Это абсолютно профессиональное качество.
,
,
Журналисту нужна профессиональная храбрость, а торговым сетям она не обязательна. Они повели себя как нормальные перестраховщики, они испугались. А чего ждать от «Молодой гвардии»? Можно подумать, что они светоч свободы.
— А в интернете человек свободен?
— Нет. Его тоже можно выследить и привлечь за «разжигание» или наркотики ему подбросить. С любым человеком можно сделать все что угодно. Поэтому люди начинают себя постоянно контролировать.
— К профессиональной этике журналиста вы как относитесь?
— С уважением. С глубочайшим уважением я отношусь к любой этике. Если вы хотите задать мне конкретный вопрос, то профессиональная этика нам диктует хотя бы друг с другом вести себя откровенно.
— Я откровенна.
— Нет, вы не откровенны. Вы хотите задать мне другой вопрос.
— Какой же?
— Если меня моя профессиональная этика будет ограничивать, пойду я на ее нарушения? Я пойду на нарушение в желании сказать правду. Если этика будет мне мешать, я ее нарушу. Помните, у Стругацких: «А когда закон перестанет мне позволять, я его нарушу». Профессиональная этика — это все-таки придуманный свод правил для нормальных условий жизни. Но в определенных условиях профессиональная этика переформатируется, она же не навсегда написана. Считается, что с профессиональной точки зрения прослушка — это нехорошо. Но если эта прослушка рассказывает нам, как коррупция проникает в высшие эшелоны власти, ничего не поделаешь, приходится записывать.
— Вы знакомы с корпоративными стандартами? Подписывали их когда‑нибудь?
— Я ничего о них не знаю. Наверное, они нужны. Я никогда не работал в корпорации и не принадлежу к корпорации. Я в профессии одинокий, не скажу, что одинокий волк — одинокий еж, скорее всего.
,
