После летних столичных протестов и осенних неприличных процессов некоторые коллеги из числа наиболее эмоциональных (включая растущее сообщество «всепропальцев» и «паравалийцев») начали проводить истерические аналогии с другими московскими показательными процессами — 1937–1938 годов. Вообще‑то неизвестно, что в нашей ситуации хуже — накаркать или проворонить. По идее, авторитарный режим отличается от тоталитарного, как ноябрьская слякоть — от январских морозов. Но в условиях глобального наступления Греты Тумберг все смешалось в доме лубянских. Но вот что точно объединяет те и эти московские процессы — дубовые приговоры по липовым делам.
Не в «Правде» сила, брат
Этих братьев принято считать легендами советской сатиры.
Михаил Кольцов (1898–1940) слыл блестящим очеркистом, ярким фельетонистом (с 1934 по 1938 год возглавлял «Крокодил»), да и вообще самым главным журналистом СССР. Да что там, сам Эрнест Хемингуэй, познакомившийся с Кольцовым в Испании, назвал его одним из самых умных и остроумных людей, которых когда-либо встречал в своей жизни. В Испании Кольцов был известен как Мартинес, а в романе «По ком звонит колокол» фигурирует как Карков.
В 1938 году этот остроумнейший человек написал свой не самый смешной фельетон.
Убийца с претензиями
Расчет его довольно ясен. Конечно, о, конечно, он, Бухарин, с готовностью принимает на себя ответственность за все, по совокупности, преступные деяния «правотроцкистского блока», принимает их как один из руководящих лидеров его.
Это заявление Бухарин повторяет надоедливо, много раз — не понимая трагикомичности своих слов. Ведь этой «готовности» нести ответственность грош цена теперь, когда изменника и шпиона, фашистского агента, наконец, полностью разоблачили, уличили, засадили за решетку и теперь, на скамье подсудимых, публично, всенародно просвечивают ослепительным прожектором наркомвнудельского следствия, прокурорского допроса. Где была у изменника и убийцы Бухарина эта «готовность» годы и годы, когда он маскировался, увиливал, отмежевывался, проливал слезы, каялся, лгал, лгал и лгал?
Но не в этом дело. А дело в том, что он и сейчас, даже сейчас, подводя последнюю черту, придя к конечному пункту своего позорного и страшного пути, даже сейчас Бухарин виляет хвостом, даже сейчас недоговаривает, юлит и блудит.
Принимая ответственность за нескончаемую цепь кошмарных кровавых преступлений, каких не знает история, Бухарин имеет претензию и старается своей конкретной уголовной ответственности неуловимо придать какой-то все-таки отвлеченный, идейный, чистоплюйский характер. Прием этот не удается, его без труда подмечают суд и прокурор, но как дополняющая черта в облике правотроцкистской политической проститутки прием этот очень характерен.
Бухарин, изволите ли видеть, занимался только «проблематикой общего руководства и идеологической стороной».
Очень осторожно, с невинным и ужасно искренним видом Бухарин старается провести грань между собой и своими сообщниками, ныне соседями по скамье подсудимых.
Другие убивали, вредительствовали, шпионили — он, следует понимать, по характеру натуры и складу ума, только мыслил, теоретизировал, изучал «проблематику руководства», но к прозаическим, к грязным, к кровавым делам прямого касательства не имел.
Этакий гнусненький христосик во стане грешников. Этакая валдайская девственница в правотроцкистском публичном доме…
Нужно ли напоминать, насколько эта хитрая, блудливая претензия на самооправдание опровергается обнаженной, чудовищной правдой предварительного и судебного следствия?
Верно, конечно, то, что словесный яд реставраторских, буржуазно-кулацких, фашистских идеек, формулировок и лозунгов Бухарина был таким же бандитским оружием, как пуля террориста, как стекло и гвозди и железные опилки, подсыпанные в муку, масло и молоко, как газ, которым вредители отравляли рабочих в шахтах.
Но ведь кроме террора «идеологического», кроме разговоров, идеек, статей и лозунгов, были террор и шпионаж, и вредительство вполне материальные, физические, ощутимые, и к ним «идеолог» Бухарин имел прямое, вполне сознательное, вполне конкретное отношение. Предатель ничем не чище Зубарева и Зеленского, их союзник и сообщник.
Именно это подсудимому Бухарину никак не хочется признавать.
Но придется.
Зал содрогается, когда прокурор тов. Вышинский задает вопрос Бухарину о его планах 1918 г. — убить Ленина, Сталина и Свердлова. И обычно столь речистый, бойкий Бухарин еле слышным голосом, запинаясь, подтверждает, что вместе с бандой так называемых «левых коммунистов» хотел «арестовать на 24 часа» руководителя Великой социалистической революции. Он не склонен пока расшифровать подлинный смысл этого провокационного «ареста на 24 часа», но мы знаем о чудовищных убийствах Карла Либкнехта и Розы Люксембург, которых тоже арестовали на «24 часа» палачи германской революции вместе с ее предателями — германскими социал-демократами…
Весь зал холодеет, когда тов. Вышинский задает подсудимому Бухарину вопрос — известно ли было руководителям «правотроцкистского» блока о готовящемся убийстве Сергея Мироновича Кирова. И после уклончиво-отрицательных Бухарина и Рыкова ответов, в мертвой тишине, другой убийца — Ягода выдает их причастность к неслыханному злодеянию.
И вот Бухарин, готовивший арест и убийство Ленина, Сталина, Свердлова, он же причастный к убийству Кирова, он же с эсеровским террористом Семеновым, он же руководитель среднеазиатских бандитов — икрамовых, ходжаевых и прочих, он же шеф и начальник кулацкого террориста Слепкова, направляющий на поднятие кулацких восстаний, — этот негодяй смеет говорить об идеологии, о теориях, о «проблематике руководства»!
Недаром прокурор начинает раскапывать возможные полицейские связи террориста и изменника Бухарина в период его разъездов по Австрии, Америке, Японии. Только грязный наемный агент буржуазии мог быть способен, тотчас же после приезда из-за границы, организовать террористический заговор против великого вож
дя трудящихся всего мира — Владимира Ильича Ленина.
Безнадежна претензия болтливого, лицемерно подлого убийцы Бухарина изобразить из себя «идеолога», заблудшее в теоретических ошибках создание. Не удастся ему отделить себя от банды своих соучастников. Не удастся отвести от себя полную ответственность за ряд чудовищных преступлений. Не удастся умыть свои академические ручки. Эти ручки в крови. Это руки убийцы.
Процесс над Бухариным проходил в марте 1938 года. В декабре был арестован уже сам Кольцов — прямо в своем кабинете в редакции газеты «Правда». Фельетон не помог.
«Взяли» его вечером, а днем в ЦДЛ он разъяснял сов писателям завязку, кульминацию и развязку «Краткого курса истории ВКП (б)». По личной просьбе Сталина. Упырь любил лизнуть жертву перед роковым укусом.
Спустя много лет Константин Симонов вспоминал:
«Самым драматическим для меня лично был совершенно неожиданный и как-то не лезший ни в какие ворота арест и исчезновение Михаила Кольцова… В сорок девятом году, когда мы ездили с первой делегацией деятелей советской культуры в Китай (Фадеев был руководителем делегации, а я его заместителем), как-то поздно вечером в Пекине в гостинице Фадеев в минуту откровенности заговорил о Кольцове и сказал мне, что он, Фадеев, тогда же, через неделю или две после ареста Кольцова, написал короткую записку Сталину о том, что многие писатели, коммунисты и беспартийные не могут поверить в виновность Кольцова и сам он, Фадеев, тоже не может в это поверить, считает нужным сообщить об этом, широко распространенном впечатлении от происшедшего в литературных кругах Сталину и просит принять его.
Через некоторое время Сталин принял Фадеева.
— Значит, вы не верите в то, что Кольцов виноват? — спросил его Сталин.
Фадеев сказал, что ему не верится в это, не хочется в это верить.
— А я, думаете, верил, мне, думаете, хотелось верить? Не хотелось, но пришлось поверить.
После этих слов Сталин вызвал Поскребышева и приказал дать Фадееву почитать то, что для него отложено.
— Пойдите, почитайте, потом зайдете ко мне, скажете о своем впечатлении, — так сказал ему Сталин…
Фадеев пошел вместе с Поскребышевым в другую комнату, сел за стол, перед ним положили две папки показаний Кольцова.
Показания, по словам Фадеева, были ужасные, с признаниями в связи с троцкистами, с поумовцами.
— И вообще чего там только не было написано, — горько махнул рукой Фадеев, видимо, как я понял, не желая касаться каких-то персональных подробностей. — Читал и не верил своим глазам. Когда посмотрел все это, меня еще раз вызвали к Сталину, и он спросил меня:
— Ну как, теперь приходится верить?
— Приходится, — сказал Фадеев.
— Если будут спрашивать люди, которым нужно дать ответ, можете сказать им о том, что вы знаете сами, — заключил Сталин и с этим отпустил Фадеева.
…Что-то в его интонации, когда он говорил слова: «Чего там только не было написано», — толкало именно на эту мысль, что он все-таки где-то в глубине души не верит в вину Кольцова, но сказать это даже через одиннадцать лет не может, во всяком случае, впрямую, потому что Кольцов — это ведь уже не «ежовщина». Ежов уже бесследно убран, это уже не Ежов, а сам Сталин».
Брат за брата не отвечает
Но незадолго до того, как Ежов был «убран», на свет появилась знаменитая карикатура «Стальные ежовы рукавицы». Ее автор — родной брат Михаила Кольцова Борис Ефимов (1900–2008). Советский карикатурист № 1. Во всяком случае, он делил пьедестал с артелью «Кукрыниксы».
Спустя полвека с лишним он говорил, что ему стыдно за ту карикатуру, что изображенного в ежовой рукавице Троцкого он искренне уважал, а Бухарина нежно любил. Но иначе, дескать, нельзя было.
В общем, время было такое, все так поступали, как сказал когда-то Иуда Искариот.
После ареста брата Борис Ефимович немного пострадал: был отстранен от работы в «Известиях» и рисовал иллюстрации к Салтыкову-Щедрину. Но вскоре, говорят, по прямому указанию Молотова, вернулся в топ бравых барабанщиков.
В отличие от Михаила Кольцова, прожил Борис Ефимов очень долгую жизнь. Во второй половине 80-х нелегкая журналистская судьба свела нас в редколлегии журнала «Крокодил». Он в свои 86 был ее старейшиной, а я в 32, сами понимаете, юниором.
Будучи редактором международного отдела, я с присущим яйцу энтузиазмом начал втолковывать хохлаткам и несушкам советской изопропаганды, что за окном веет ветер перемен, что дядя Сэм нам не враг, а партнер, и что ни одной карикатуры с акулой империализма (значок доллара вместо глаза) или с Белым домом на танковых гусеницах я в печать не пропущу.
Вот что интересно: Борис Ефимов оказался единственным, кто со мной не спорил. Он пожевал губами, забрал большую, чуть ли не в его рост, папку с карикатурами и ушел. И, насколько мне известно, ни разу не бегал стучать на меня главному редактору А. С. Пьянову. В отличие, скажем, от художника Марка Абрамова, куплетиста Ник. Энтелиса и других инвалидов холодной войны.
Он просто переключился на изображение советских бюрократов, тормозящих ускорение и затыкающих рот гласности.
,
