Можно ли использовать фельетон как повод для иска о диффамации

Фельетонов сегодня почти не пишут. И если в советской печати это был излюбленный способ не только освежить полосу, но и исправить неприятную ситуацию с помощью здоровой критики, то сегодня фельетона боятся. Боятся сами журналисты, наученные валом исков о защите чести и достоинства от обиженных чиновников и предпринимателей, не видящих грани между опорочением и высмеиванием за объективные проступки.

Публичная критика, несмотря на неоднократные замечания Пленума Верховного Суда и ЕСПЧ, понемногу стала восприниматься как нечто недозволенное. Даже если опирается на факты. Неужели правда, что писать о публичных или состоятельных людях теперь можно либо хорошо, либо ничего?

Хотя, конечно, есть и третий вариант — лить печатную жёлчь по заказу в качестве компромата, когда заказчик щедро оплачивает не только «чёрную» пиар-компанию, но и последующие судебные расходы. Это удел специфических изданий с определённой репутацией, а что делать журналистам, которые хотят исполнять профессиональный долг, публикуя факты? В том числе и в иронической модальности, естественной для публицистики.

Меня как практикующего эксперта всегда удивляла зашкаливающая популярность запросов на лингвистические экспертизы по делам о диффамации. Почти каждая критическая публикация оборачивается для журналиста и редакции обвинением. При этом всем участникам ситуации, и судьям в том числе, известно, что уважающий себя журналист сто раз перепроверяет сведения, прежде чем их обнародовать, и серьёзные утверждения основывает на серьёзных и обычно бесспорных фактах, таких, как, например, финансовая отчётность компании, сведения о доходах чиновника и его семьи от налоговых органов, судебные решения, видеозаписи очевидцев, комментарии правоохранителей…

Несмотря на такой, казалось бы, нерушимый фундамент доказательств, герои негативных публикаций с завидной регулярностью подают в суд. И, по моим наблюдениям, стала складываться парадоксальная и в каком-то смысле ужасающая ситуация: чтобы защитить себя от судебного преследования, автор публикации старается доказать, что он выражал личное мнение. Даже если статья опиралась на твёрдые факты.

Эту практику я смело могу назвать повсеместной. На этом обычно строится линия защиты по диффамационным делам. Почему-то никто не доказывает, что изложенные сведения правдивы. Доказывают, что транслировалось личное видение.

Наверное, так легче выиграть дело, тем более что журналисты с начала 2000-х уже прекрасно научились расставлять по тексту «видимо», «как известно» и «полагаю», чтобы себя заведомо обезопасить. Только это, к сожалению, путь от качественной журналистики факта к обилию личных представлений о предмете высказывания. То есть к повсеместному блогерству.

Однако вернёмся к фельетону. Хотя этот жанр — в последнее время нечастный гость журнальных и газетных полос, именно он почти гарантированно становится предметом иска о защите чести, достоинства и деловой репутации. Потому что настоящий мастер фельетона зрит в корень и уверенно бьёт по больному: высвечивает нарушения, нестыковки, несуразицы, а то и откровенное беззаконие.

Сам жанр обязывает к этому, и едкость авторского комментария по поводу неподобающей ситуации — это для фельетона норма.

Потому мой вывод как эксперта-лингвиста однозначен: фельетонное высмеивание само по себе — не повод для суда. Если только в публикации не сообщались ложные факты.

Дело в том, что фельетон как пограничный жанр между публицистикой и художественной прозой — это всегда реакция конкретного автора на злобу дня. В этом своеобразном определении заключены две важнейшие для дел о диффамации максимы.

Первая: злободневность предполагает, что фельетон обязан быть актуальным, откликаться на определённое событие, высвечивать некий общественный порок, который очевиден и у всех на слуху. Иногда автор высмеивает вневременные недостатки человеческой натуры (алчность, скупость, болтливость, глупость, подкаблучничество и проч., и проч.), которые были актуальны пять тысяч лет назад, будут актуальны и через пять тысяч лет. (Если, конечно, искусственный интеллект не выживет нас с планеты.)

В таких случаях фельетонист рассказывает историю, в центре которой — порок, но не реальный человек. Поражающая сила таких материалов зависит от мастерства слова и «завязана» на масштаб личности автора, на его наблюдательности, умении делать неожиданные и уморительные сопоставления, находить едкие запоминающиеся формулировки. Это и есть вторая максима фельетона как жанра: он предполагает обязательную трансляцию отношения конкретного автора к предмету сообщения.

Порой темой фельетона избираются проступки вполне конкретного современника, который легко узнаётся в тексте. Иногда называется реальная фамилия. Такой материал всегда двупланов: чтобы текст «заиграл», автор обязан описать поступки героя и их последствия (план фактов), но опять же описать сатирически, через свою оценку (план мнения).

Соответственно, сам по себе фельетон как публицистический жанр — это всегда личная оценка фактов или явлений, которую даёт конкретный автор.

В теории лингвистической экспертизы сложилось обоснованное представление (и я его разделяю), что оценочное суждение — это разновидность мнения, поскольку оценка неизбежно предполагает субъективизм, то есть выражение своего частного отношения к сообщаемому. Оценки — следствие жизненного опыта и могут совершенно не совпадать у разных людей. А обусловленность суждения сугубо личным багажом — как раз и есть отличительная черта мнения, отграничивающая его от утверждения о факте.

Резюмирую: обвинять журналиста в диффамации только за то, что он написал фельетон и в остросатирической форме выразил там негативную оценку чьих-то поступков или личности — как минимум нелепость. А как максимум — прямое нарушение статьи 29 нашей Конституции, гарантирующей свободу мнения и слова. Если только описанные поступки лица, то есть фактура для оценочности, реально имели место. И если выражение личного мнения в фельетоне не перешло в оскорбление. Впрочем, об оскорблении мы можем поговорить в следующий раз.