Каждый год 27 марта отмечается Всемирный день театра. Это профессиональный праздник режиссеров-постановщиков, актеров, костюмеров, звукоинженеров, сценографов, театральных журналистов и критиков. В этом году, в условиях карантина, все театры мира пытаются организовать показы своих спектаклей онлайн. Во многих театрах организованы стриминговые трансляции, которые начинаются вечером и доступными для просмотра остаются еще несколько суток.
Интервью с известным театральным критиком, обозревателем «Новой газеты» Еленой Дьяковой состоялось задолго до объявления карантина, но по ряду причин не было опубликовано в ЖУРНАЛИСТЕ. Сегодня, когда личное общение людей максимально ограничено, это интервью приобретает дополнительную значимость.
— Есть ли принципиальная разница между театральной критикой и театральной журналистикой?
— Я не знаю. Мой случай, видимо, уязвим, потому что у меня нет театрального образования. Я окончила факультет журналистики МГУ, аспирантуру института мировой литературы, и работала в отделе Серебряного века.
Но обстоятельства 1990-х меня окончательно выгнали в журналистику и конкретно в «Новую газету». Короткий период я работала в «Комсомолке» и там имела счастье подружиться с людьми, слепившими в самом начале 1990-х «Новую газету».
Мы стали делать издание по интересам, по вкусам и по компаниям (по человеческим компаниям). Здесь Муратова иногда дразнили в спину цитатой Высоцкого: «Плевать чего, но главное — красиво».
Я пишу рецензию как маленькое эссе. Когда я читаю коллег, скажем, из «Коммерсанта», я нахожу подтверждение тому, что хорошая рецензия — это всегда маленькое эссе, которое на что-то выходит большее, чем может быть конкретный анализ спектакля. Даже там, где очень прилежно ведется рецензионная работа, скажем, в «Петербургском театральном журнале», который я глубоко уважаю, это всегда разговор о спектакле высокого литературного качества.
— Как вы выбираете спектакль, на который напишете рецензию?
— Общеполитическая газета даже в разговоре о театре остается общеполитической газетой. В «Новой газете» отдел культуры всегда был глотком чистого воздуха после всего, о чем газета пишет.
Вот самый поразительный для меня лично пример. Достаточно давно я брала интервью у оперного режиссера Дмитрия Чернякова. Мы с ним сидели в маленьком уютном интернет-кафе, говорили об опере «Китеж» и о только что сделанной «Аиде». Тогда еще далеко не у всех были планшеты (они только появлялись), поэтому интернет-кафе были в ходу. Помню, как Дмитрий решил показать мне фото из «Аиды». Он купил полчаса интернет-времени, открыл компьютер. И я, заглянув в Яндекс, произнесла: «Господи, где-то в Осетии захватили школу». Это был Беслан. Помню, как я потом сделала разворот беседы с Черняковым, принесла его в редакцию и сказала: «Ребята, ну нельзя в бесланском номере печатать про «Китеж» и «Аиду»». И кто-то из наших, то ли Олег Хлебников, то ли Сергей Соколов (он же Михалыч), мне ответил: «Нет, наоборот, мы поставим этот разворот. Человек должен выдохнуть». Я это высказывание на всю жизнь запомнила.
В «Новой газете» отдел культуры всегда был возможностью для человека выдохнуть. Вы спрашиваете, как отбирается спектакль? С опытом ты начинаешь понимать, какие именно спектакли важны, довольно быстро начинаешь узнавать, что где ставится.
Я очень хорошо помню момент, когда в двухтысячном году неумолимый Миша Гутерман, которого все зовут «Миша» (хотя Миша на восьмом десятке и явный классик театральной фотографии, он снует со своими камерами по Москве день-деньской и успевает отснять два спектакля в день), в антракте поймал меня за пуговицу. Я совершенно не помню, что мы смотрели, но помню, что Миша мне сказал: «Слушай, появился молодой парень из Ростова и поставил пьесу молодого парня с Урала. Это называется «Пластилин», и говорят, это — чума». И это был дебют Серебренникова по пьесе Сигарева. Прелесть театрального сообщества еще и в том, что оно встречается на тех или иных премьерах чуть ли не каждый вечер. Так вот эта «пыльца информации» тоже переходит от человека к человеку.
— А бывает так, что вы читаете рецензию на спектакль другого критик и вам хочется с ним поспорить?
— Во-первых, я обязательно с ним поговорю в антракте или после спектакля. У нас места встреч — премьеры, гастроли, фестивальные спектакли, куда все сбегаются, пресс-конференции, фестивали, на которые едешь, дорога туда и оттуда. Потому что театральный критик — это дорожная профессия. Хотя период больших разъездов русской театральной критики как-то давно подсжался. Но все равно люди ездят и по России, и не только эксперты фестиваля «Золотая маска». Худо-бедно, с трудом, но растут наши региональные фестивали, что правильно. Слава богу, уже вырос в приличный фестиваль европейского уровня Платоновский фестиваль в Воронеже. Люди ездят с удовольствием «журить» фестивали театров малых городов.
— Существует ли региональная театральная критика?
— Во-первых, она есть. А во-вторых, слава богу, теперь есть. Ассоциация театральных критиков объединяет людей из разных городов. Прежде всего, Петербург — это свой отряд театральных критиков. Критики есть и в Екатеринбурге, скажем, Лариса Барыкина — уважаемый музыкальный критик. Они есть и в других городах.
— В своих рецензиях вы часто выходите за рамки анализа спектакля?
— Мы никогда не замыкаемся только на анализе. У нас есть некая задача, и она вполне одобряется редакцией: написать каждый текст, как небольшое эссе. Так и автору интереснее, и читается, наверное, лучше. Сколько было «Вишневых садов», но это всегда «Вишневый сад» про сегодня, и они такие же безмерно разные, как и их авторы. Более того, когда «Вишневый сад» ставится, как хотел Чехов, так было у Додина, то это кажется великолепной, отлаженной, но немножко устаревшей театральной машиной.
— То есть помочь понять зрителям день сегодняшний является главной задачей режиссера?
— Знаете, пожалуй, да. Это главная задача, но при этом часто есть внутрицеховые задачи. Мы понимаем, кто молодой, кого нужно поддержать, какой спектакль приедет на тот же Чеховский фестиваль. Чтобы зритель пришел, а широкий читатель наш еще не сильно в курсе и надо пояснить, что это такое. Так что мы работаем на стыке таких цеховых задач. Потом нам самим приятно кого-то открыть и увидеть острым глазом. Иногда ты выходишь после спектакля разочарованный и понимаешь, что лучше этих людей не трогать, потому что они рухнули. Я, например, помню, что первый раз я пропела хвалу Маше Смольниковой, когда она была студенткой 4-го курса ГИТИСа. Она лежала на сцене, играя фарфоровую куклу (это был спектакль по «Темным аллеям») в огромной, красивой, старинной коробке, и хлопала глазами, а мужики деловито пилили эту коробку вместе с куклой Машей. Потом лопались шарики, наполненные темной краской, кукла истекала клюквенным соком. Десяти лет не прошло, сильно не прошло десяти лет, а кукла Маша (Мария Смольникова) играет сегодня Анну Каренину в Московском художественном театре. Так вот угадать режиссерское и актерское имя, имя художника, всем нам приятно. И мы стараемся.
— Вы смотрите спектакль как зритель или как театральный критик?
— Не знаю. Я и по улице-то иду и замечаю, что вокруг творится. Привычка, которой у меня нет, и я жалею, что у меня ее нет, а коллегам моим более грамотным ее привили в ГИТИСе — они все сидят с блокнотами на коленях и уже машинально пишут, пишут, пишут. Я запоминаю.
— После спектакля вы сразу беретесь за рецензию?
— Я думаю, что всякий случай индивидуален. Иногда ты выходишь после спектакля разочарованный и понимаешь, что лучше этих людей не трогать, потому что они рухнули. И ты не получил того, чего ждал. Я не люблю бить ногами, а кто-то любит. Я не чувствую за собой такого права. Только иногда, когда это слишком вредоносно или очень бездарно и при этом имеет большую претензию. Мне интереснее извлекать положительные смыслы. Иногда по зрелому размышлению ты думаешь, что нет, это все-таки такая важная пьеса и надо что-то написать. Иногда ты на следующее утро садишься и пишешь.
— У вас практически нет разгромных рецензий и негативных отзывов. Это так?
— Иногда случались, но не часто. Я помню, давно было дело, на фестивале «Новая драма» был спектакль по пьесе Сорокина, это была совсем фигня на уровне пародии. Я помню, как из зала вышел, причем пересек его весь, Олег Павлович Табаков, минут через 45, а за ним минут через 10 то же самое проделал и Марк Захаров. И мне тоже все это сильно не понравилось. Я тогда с удовольствием написала отрицательную рецензию и эти две мизансцены лирического ухода тоже. Сорокин был страшно травмирован этим, потом он обижался, звонил Муратову. Но Муратов величественно отвечал: «Я своим сотрудникам верю». Это очень давняя история, я даже не могу вспомнить, что это была за постановка и какой сорокинский текст ставился.
— У вас есть любимые театры?
— Таких театров, за которыми московские критики следят, как минимум дюжина, хотя заметьте в городе свыше 80 драматических театров. А поскольку я занимаюсь поиском спектаклей для Чеховского фестиваля, я знаю, что ни в одной столице Европы такого количества театров, как у нас, нет. И в Лондоне их меньше, и в Париже. Самый мой, наверное, театр, на сегодня милый сердцу — это театр Дмитрия Крымова. Я Крымова люблю и на все премьеры иду. Точно так же, как, наверное, в театр Сергея Женовача.
— За кем из молодых театральных критиков вы следите?
— Пожалуй, самый известный из сорокалетних театральных критиков сегодня — это Галя Юзефович. Она через блог, через цифровые формы сделала себе имя. На телевидении мы с ней вместе были экспертами в программе «Контекст». Я думаю, что блог и форма бытования в соцсетях — это другая форма донесения информации, может быть более современная.
— Со сменой художественного руководителя многое меняется в театре. Может ли критик писать и об этом?
— Опять же кто-то любит про это писать, кто-то нет. Про театр Табакова тоже можно очень и очень по-разному писать. Я, например, Олега Павловича очень почитала. И я помню первую его пресс-конференцию, когда при всей своей уверенности и умению великолепно играть, он казался растерянным. И я потом себе сказала, что он похож на екатерининского вельможу (он вообще был похож на екатерининского вельможу), которому поручили строить город на болоте. Но он же это болото осушил, и он один из первых доказал, что высокое искусство не всегда должно страдать и дрожащими руками собирать копейки на пакет гречки.
И тот театр с тремя сценами, который он сделал, где на большой сцене смогли ставиться вещи преимущественно кассовые (но они потом быстро сходили), а на малой и на новой выходил Карбаускис со «Старосветскими помещиками», выходил Серебренников с «Терроризмом». Все поколение этих режиссеров — оно же все пригревалось во МХАТе и росло во МХАТе, и Чернякова там бесконечно терпели. Он туда пришел еще молодой, слегка сумасшедший в ботинках, лично от руки расписанных маргаритками. Его благосклонно спросили: «А не хотите ли вы лучше поставить для нас «Бурю» Шекспира?», но юноша хлопнул глазами и сказал: «Я хочу поставить заново «Синюю птицу»». И ему дали такую возможность и терпели года четыре, пока он над ней думал и думал, и, в конце концов, так она, к сожалению, сделана и не была. Черняков отбыл в Европу. И его Олег Палыч терпел со всеми его творческими закидонами. Он терпел многих.
Мне кажется, что огромная жужжащая фабрика спектаклей, которую он сделал, плюс зарплаты, детские пособия, которые там платили, плюс сфера социальная, о которой Олег Палыч тоже много думал, — это достойно большого уважения. Тем более, фигура менеджера, без которого все равно нигде ничего бы не было, у нас вечно была под подозрением. Табаков в культуре очень достойно ее представляет. Женовач — это человек абсолютно другой. Как теперь будет жить Художественный театр, и как будет жить сам Женовач, который пришел вместо Табакова?
— А театр Петра Фоменко очень изменился после ухода худрука?
— Изменился, но за это нельзя критиковать. Человека можно клевать за то, что он бездарен и претенциозен, за то, что он зол, например, но за то, что человек или театр состарились или попали в сложное положение после ухода худрука никого клевать нельзя. Это естественный процесс. Фоменки ищут себя. Когда-нибудь с новым лидером — найдут. Это так же естественно, как биологическое старение людей. Я думаю, что действительно и у театров, и у газет, и у журналов есть какие-то биологические сроки молодости и цветения. Потом все пойдет по новой, но надо обождать.
