В период пандемии в обществе возник больший интерес к научной информации. В этих условиях научная журналистика получила дополнительную степень свободы и востребованности. Андрей Ваганов, ответственный редактор приложения «НГ-наука» «Независимой газеты» рассказал «Журналисту» о работе научного журналиста и о просветительской миссии научной журналистики сегодня во всем мире.
— В условиях пандемии у людей вырос интерес к научным знаниям по иммунологии, вирусологии, генетики, молекулярной биологии. Вы внимательно наблюдаете за развитием отечественной науки. Каков ваш прогноз в развитии этих отраслей науки после пандемии?
— Этот кризис с коронавирусом лишний раз показал, что человек, сколько бы он из себя не мнил какой-то геологической силой, остается только частью, — и не самой важной частью! — природы, как оказывается. По крайней мере, не более важной, чем какой-то простенький набор нуклеиновых кислот, то, что мы называем вирусом. Кстати, до сих пор ученые спорят о том, что такое вирус. Это существо с признаками жизни, или живое существо с признаками вещества. Я не специалист, мне оба определения нравятся. Но, видимо, химия настолько хитрая в этом случае, что позволяет этому нечто благополучно чувствовать себя царем природы.
Я наткнулся на интересные данные. На планете 200 миллионов тонн особей живых существ вида Homo sapiense. А вы знаете, сколько вирусы в сумме весят? Примерно столько же: 200 миллионов тонн. Мы с ними в одной весовой категории, поэтому говорить о том, что мы какие-то цари природы — глупо. Я вам скажу больше. Грибы, во всех видах, среди них и те, что мы знаем — белые, опята, и микрогрибы, весят 12 миллиардов тонн. А бактерии чуть-чуть посложнее вирусов, имеют собственное ядро и клеточную мембрану, сами способны размножаться (вирусы сами не могут размножаться, они только в чужой клетке размножаются), — так вот, суммарная масса бактерий на планете во всех видах — 70 миллиардов тонн.
Один из представителей не самого многочисленного вида вирусов, коронавирусов, зашевелился, и дрожь пошла по всей планете. Просто страшно подумать, что будет, если какой-нибудь гриб зашевелится.
Это я к тому — как будет развиваться молекулярная биология. Как показывает практика, она развивается. Но только, к сожалению, не у нас в стране. Притом, что у нас, оказывается, очень много исследовательских организаций. Тем не менее, пока что ничего мы не можем предложить, никакой вакцины, никакого лекарства даже, купирующего коронавирус.
— Но это проблема во всем мире стоит.
— Во всем мире, да. Но уже шесть вакцин в мире готовы к испытанию. У нас ничего подобного нет, хотя вроде бы есть организации, которые должны этим заниматься.
Если формулировать предельно жестко, то пандемия показала, что отечественная медицина оказалась недостаточно квалифицированной и мало профессиональной. Особенно на уровне «руководящих» ею органов. При этом, если говорить конкретно об эпидемиологии (вирусологии, клеточной и молекулярной биологии), то впечатляет даже самый поверхностный обзор организаций и должностных лиц, «засветившихся» в этой коронавирусной пандемии — их несколько десятков!
— Может после окончания пандемии люди, принимающие в России решения, начнут все-таки серьезно заниматься развитием медицинских и биологических наук?
— Я в этом отношении пессимист. Уже за последние 25-30 лет мы столько «пинков» получили. Но пока эти «пинки» нас только в научно-технологическую яму сталкивают. Уже мы три кризиса пережили. Уж, казалось бы, какие пинки нужны, чтобы понять, что можно торговать не только углеводородами, но чем-то более осмысленным.
А ведь мировая вирусология, вообще, молодая наука: вирусы были открыты в 1892 году русским учёным Дмитрием Ивановским. В России из этого временного отрезка нужно вычесть лет 50—70 — когда единственно правильной признавалась «мичуринская биология» вкупе с «теориями» академиков Трофима Лысенко и Ольги Лепешинской, и признанием генетики лженаукой.
У нас в России вирусология не то, чтобы молодая наука, это юная наука. Конечно, ею нужно заниматься. И вообще история показывает, что после всех, например, чумных вспышек, эпидемий был толчок к развитию и гигиены общественной, и научных исследований. Но может быть, действительно, нынешняя ситуация с коронавирусом заставит все-таки людей, которые занимаются формированием государственной научно-технической политики, обратить внимание на эту отрасль. Но тоже странно, смотрите: человек, который развалил отечественное здравоохранение, вице-премьер Татьяна Голикова, в свое время оптимизацию медицины проведшая, она вдруг становится координатором борьбы с эпидемией в правительстве. У меня шизофреническое ощущение, раздвоенность в мозгах.
Конечно, толчок какой-то развитию медицинской науки, эпидемиологии и вирусологии в частности, будет дан. Но есть хорошая статистика по странам мира. Какие области науки самые популярные в мире. Например, в США около 50 процентов населения называют как раз науки медицинские, биологические и биомедицинские исследования. То же самое в Европе. Там около 40 процентов. В Индии тоже 40 процентов. Единственная страна, где впереди интерес к инженерным наукам — это Китай. Там 25 процентов, но там прилично развивается и медицина, и медицинские науки. А у нас, если посмотреть данные, то самые популярными остаются по-прежнему материаловедения, физика, технические науки.
— Фундаментальные?
— Да, нет, наоборот. У нас науку рассматривают как волшебную палочку, которой взмахнуть — и лесных пожаров больше не будет, и пандемии закончатся, и появится искусственный интеллект. Но так не бывает. Нужно все сохранять, а у нас убили фундаментальную науку. Но теперь требуют каких-то эпидемиологических исследований. Кто их будет проводить?
— Заканчивают студенты математические или фундаментальные факультеты и идут непонятно кем работать.
— Совершенно верно. Кстати, насчет математиков. В чем мы преуспели — в составлении математических моделей распространения коронавирусной инфекции. Это сейчас едва ли не самый продаваемый товар в медийном пространстве. Математическая школа исторически была сильной в России. Одной из ведущих в мире, а в некоторые периоды — просто ведущей. Хотя, чтобы добиться такого статуса понадобилось не менее 150 лет, если отсчитывать от 1724 года — года основания Российской академии наук.
,
,
Такое не делается по желанию высшего руководства, на это ушли годы и годы. И, кстати, никто не мог гарантировать результата. А мы в 2013 году взяли одним щелчком развалили Академию наук, а теперь хотим, чтобы вдруг появилось какое-то лекарство волшебное. Так не бывает. И я надеюсь, что обратят внимание и на здравоохранения, и на исследования в этой области.
Хотя я, вот, смотрю на цифры… По данным на конец апреля, пять крупнейших технологических компаний мира выделили порядка 1,25 миллиарда долларов для борьбы с COVID-19. Alphabet — 856,5 миллиона; Facebook — 248; Amazon — 98,5; Microsoft — 27,5 и Apple — 22 миллиона долларов. У нас о таких суммах разговора нет. Поэтому я немножко пессимистически отношусь к уверениям, что вот теперь-то биотех у нас расцветать начнет. Увы, но мы будем вакцину покупать за рубежом.
— Вы много лет занимаетесь научной журналистикой и, наверное, не раз общались с кем-нибудь из вирусологов или представителей тех отраслей науки, к которым сегодня приковано особое внимание со стороны общества. Что это за ученые? Поддаются ли популяризации те знания, которыми они владеют?
— Я благодаря вашему вопросу вспомнил, не скажу, что много, но все-таки были у меня собеседники из этих областей. Я их с вашего позволения перечислю. Академик замечательный у нас был Александр Александрович Баев, молекулярный биолог. Затем, его ученик и последователь Андрей Дарьевич Мирзабеков, тоже молекулярный биолог, внесший решающий вклад в российскую часть программы «Геном человека». Затем академики медицинских наук Донат Семенович Саркисов. У него были оригинальные идеи насчет борьбы организма со всякими инфекциями и вирусами. Вадим Сергеевич Репин, тоже член-корреспондент Академии наук, человек, фонтанировавший идеями в области клеточной биологии, замечательный популяризатор науки. Но, к сожалению, все, кого я перечислил, уже ушли от нас. А из тех, кто трудится, я бы назвал Михаила Васильевича Супотницкого. На мой взгляд, это самый авторитетный историк эпидемий в России. Он жив и здоров, вполне себе в боевом возрасте находится.
Что они за люди? Нормальные, хорошие люди. Я с кем-то из них был достаточно близко знаком, в домах у них бывал. С кем-то просто несколько раз встречались. Ученые, они и есть ученые. Они увлечены своими идеями. И это самое заметное. Их увлеченность и искренность — это самое заметное.
— Они приятные собеседники?
— Может мне везло, все эти люди очень комфортны были в общении. Судьба, повторяю, у них была тяжелой. Вот Академик Баев, по-моему, 17 лет в лагерях провел как враг народа. И даже в лагере он проводил исследовательскую работу, подготовил статью по диете, кстати. Представляете: как в условиях северных лагерей поддерживать более или менее здоровую диету!? Так что с ними было очень интересно общаться. Они все были доброжелательны ко мне. Повторяю, может быть, мне везло.
А что касается популяризации знаний, которыми они владеют, это очень интересный вопрос.
В 17 веке неизвестный автор сказал, что «популяризация науки равносильна умалению божества». 19 век, Майк Фарадей: «Популярные книги никогда научить ничему не могут». А в середине 20 века популяризатор науки Даниил Данин, создавший жанр художественной популяризации, отмечал в одной из своих книг: «Когда итоги науки доступны всякому любопытствующему, как это часто бывает в искусствоведении, популяризация и не нужна. Когда не доступна, как это часто случается в естествознании, популяризация необходима, но почти невозможна». В начале 21 века выдающийся физик и математик Людвиг Фаддеев подчеркнул в беседе со мной: «Нужно популяризировать те области науки, которые уже полностью понятны. Фундаментальная наука всегда элитарна».
Можно много определений популяризации приводить, но вы сами чувствуете, что это не очень простая вещь. Сказать, поддаются ли популяризации или не поддаются научные знания, сложно. Во-первых, здесь нужно разделить, а что мы называем популярным жанром. У меня книжка на эту тему есть.
— А что за книжка?
— «Спираль жанра: от «народной науки» до развлекательного бизнеса». Дело в том, что научно-популярный жанр — это не есть нечто застывшее. Это очень динамичный жанр. У него есть своя историческая динамика. Когда мы задаемся вопросом — а можно ли это популяризировать? — надо прежде определиться — а зачем популяризировать? Кому это надо? И для чего? Для общего просвещения? После Гражданской войны в России, когда царила разруха, этот жанр был необходим, чтобы народ получил минимальные гигиенические навыки. А сейчас… Надо ли популяризировать фундаментальную науку? Да, можно популяризировать. И есть очень хорошие книжки на эту тему. В 1924 году была знаменитая книжка выпушена, которая до сих пор переиздается — Поль де Крюи, «Охотники за микробами». Французский автор. А совсем недавно, еще один француз, Бруно Латур, социальный философ, написал книжку «Пастер. Война и мир микробов». Так что люди об этом пишут. Но сами ученые, — я вам процитировал их, — они не зря говорят, что популяризация науки равноценна умалению божества. Они полагают, что популяризация противоречит строгой научной истине. А ученый хочет, чтобы все было точно.
— Но вы-то как журналист и занимаетесь популяризацией науки.
— Я думаю, что популяризация науки нужна, и нужна она вот по какой причине. Популяризация — это, как прививки: пока их делают регулярно, пока производится вакцинация населения, общество не болеет (или почти не болеет) инфекционными заболеваниями. Как только вакцинирование прекращается — вспыхивают эпидемии.
То же — с пропагандой, популяризацией естественно-научных и гуманитарных знаний: их надо популяризировать постоянно. Как только эта активность снижается — тут же следует вспышка «мракобесия» в обществе. То есть, научпоп — это некая прививка от мракобесия. Впрочем, базовый (фоновый) уровень мракобесия всегда остается примерно одинаковым во всем мире. Несмотря ни на какие достижения науки, полеты на Луну и проч., и проч. Это очень мало влияет на этот базовый уровень.
— Как вы и ваши коллеги реально противостоите лжеученым?
— Мы только можем приводить более или менее неискаженное мнение специалистов, экспертов, ученых.
Тут есть один важный нюанс. Лично для себя я выработал критерий, и, кажется, что он работает. Ведь очень сложно отличить лженауку от научной концепции, теории, гипотезы (пусть даже в итоге они окажутся ошибочными, но при этом вовсе не станут от этого лженаучными). Наука — она саморефлексивна по своей сути. Она сама о себе начинает думать, сама себя анализировать. Не зря же есть такие направления исследований, как науковедение, история науки, социология науки, психология науки, философия науки. И одним из главных признаков вот этой саморефлексии является ирония.
Смотрите, какое количество сборников: «Математики шутят», «Физики шутят», «Ядерщики шутят», «Химики шутят»… Но нет ни одного сборника «Уфологи шутят». Вы не найдете таких обобщений, потому что все уфологии — люди со звериной серьезностью. Они не могут ни иронизировать, ни самоиронией заниматься. Между прочим, Николай Владимирович Тимофеев—Ресовский, известный отечественный генетик, как-то сказал: «Наука — баба веселая. К ней нельзя подходить со звериной серьезностью». И как только вы видите человека, который без тени улыбки, без какой-то самоиронии рассказывает о своем проекте, который спасет Вселенную от тепловой смерти или о препарате, который излечит от всех болезней, или о создании антигравитационного двигателя — то вы можете сразу себе в голове сделать пометку: скорее всего это лженаука, и вы имеете дело, в лучшем случае, с искренним дилетантом. Наука же все время чуть сомневается, чуть над собой подхихикивает, как ни странно.
— Это так здорово!
— Мне тоже кажется, что здорово. Да. Поговорите с любым психологом, и он вам скажет, что чувство юмора — это один из признаков высокоразвитого интеллекта. Притом, что настоящие ученые говорят, очень серьезно и глубоко, и никакой научный журналист передать не сможет с точностью, которую они бы хотели, их идеи, мысли, результаты. Зачем я буду пересказывать, какие химические реакции проходят в живой клетке. Вы же первая как читатель бросите читать такой текст.
— А когда ваши собеседники читают публикации о них, они комментируют то, что вы написали?
— У меня такое правило есть, если я беру интервью, я сразу спрашиваю, присылать ли интервью на сверку или не надо. Да, действительно, после сверки очень часто мои собеседники убирают какие-то, на мой взгляд, интересные, «вкусные», может быть полемически острые места. Но тут правило одно: не навреди. И это работает, как и в медицине. Им работать, им исследовать дальше, а мне — популяризировать их идеи. Всякое бывало. Один пример из практики журналиста.
Это было давно, где-то в 1994 или в 1993 году. Я написал малюсенькую заметку, газетную площадь она занимала — как две пачки сигарет. Писал про работу коллектива из одного академического института генетического профиля. Я там побывал, беседовал с руководителем исследования, доктором наук. Он мне рассказывал о распределении некоторых генов по территории бывшего СССР. Я несколько раз к нему приезжал, он снабдил меня оттисками нескольких своих статей в научных журналах. Я их по возможности добросовестно проштудировал — просто, чтобы задавать более или менее адекватные вопросы своему собеседнику. Суть работы вот в чем. Советский Союз только что распался. Но, оказывается, страна распалась только в политическом смысле, а некоторые «реперные» гены за время существования СССР успели перемешаться. И генетики провели очень интересное исследование, составили карту распределения некоторых генов по территории бывшего СССР. Очень интересная работа.
,
,
Заметка моя называлась «На генетическом уровне Советский Союз вечен». Наш художник, Вадим Мисюк, к этой заметке малюсенькой, чтобы ее оживить, сделал небольшую такую картинку. Он совместил чебурашку с крокодилом Геной, нарисовал ушастого зверя с мордой крокодила. Очень симпатичный такой зверек получился. И вот на следующий день, когда эта заметка вышла, этот ученый, с которым я вел долгие беседы, просто обрушился на меня: «Как вы могли?!». Даже по телефону я чувствовал, что сейчас что-то взорвется. Я спросил его, разве я что-то наврал, перепутал? В ответ услышал: «Зачем вы эту картинку вставили!!!». То есть, реакция ученых может быть неожиданной. А мне показалась очень в тему картинка. А как еще метафорично изобразить перемешивание генов?
Так что вот такие случаи бывают.
— Ирония здесь не прошла?
— Не прошла. Точно. Но для меня это был хороший опыт, в следующий раз быть аккуратнее даже в мелочах.
— Вы автор исследования библиохроники русской Ньютонианы. Как родилась идея создания этой книги?
— Книжка, о которой вы говорите, вышла в 2019 году. Называется она «Исаак Ньютон и русская наука: книжная мозаика трех столетий». Я должен сразу сказать, что я был против этого названия, потому что это слишком пафосно звучит. Такого названия достойно только многотомное историческое и археографическое исследование. У меня была гораздо скромнее задача. Я предлагал издательству назвать «Всё — с “Начала..”». Имея в виду знаменитую книгу Исаака Ньютона, — возможно, самую знаменитую в истории научную книгу, — «Математические начала натуральной философии» (1687). Но моя книжка выходила в серии «Всемирная история», а там — свои требования к сериальному оформлению и проч., и проч. Поэтому я не стал много спорить с издательством.
А моя история с Ньютоном началась давно. Когда мне было десять лет, мне попалась книжка «Этюды об ученых» Ярослава Голованова, замечательного журналиста научного. На меня произвел сильное впечатление короткий этюд про Ньютона, больше всего зацепил. И так получилось, что я на протяжении всей своей сознательной жизни, сначала как-то невзначай, а потом уже сознательно, стал собирать издания на русском языке трудов Исаака Ньютона, его биографии, сборники статей о нем. Собирал все, что издавалась на русском языке про Ньютона. И когда критическая масса собралась, мне захотелось этим поделиться. Много биографий Ньютона и на английском, и на русском языках написано. Повторяться, в сотый или тысячный раз пересказывать своими словами то, что другие до меня уже сделали, мне неинтересно было. Поэтому мне показалось, что я нашел оригинальный ход: рассказать об истории изданий трудов и биографии Ньютона на русской языке. Причем рассказ этот выдержать в строго хронологическом порядке. Вот этот подход называется библиохроника. Это не мой термин, придумал его знаменитый, — я бы сказал, выдающийся, — московский коллекционер антикварной книги, доктор технических наук, Алексей Анатольевич Венгеров. Вот, я у него и позаимствовал эту методологию — через книги рассказывать об эпохе и о людях. Вот так родилась эта книга
— Ваше отношение к Ньютону изменилось за время работы над книгой?
— Изменилось, конечно. Я его еще больше зауважал. Он мне еще больше стал нравиться как ученый, как исторический персонаж, как человек. Хотя, характер у него был, судя по всем воспоминаниям, мягко сказать — не сахар. И, конечно, я лучше почувствовал, фактически, открыл для себя, сколько вокруг него и его учения было и есть интриг.
Например, разбирая взаимоотношения Ньютона и Ломоносова (вернее, отношение Ломоносова к Ньютону), я изменил свое отношение к Михаилу Васильевичу, стал к нему относиться более скептически. Его представляют все время как выдающегося ученого, но, на, мой взгляд, он скорее не ученый, а выдающийся просветитель. Ни одной формулы математической он не написал, чтобы его признали за рубежом.
И таких оппонентов, — выдающихся и даже великих ученых! — у Ньютона было много. Лейбниц, Гюйгенс, Клеро, Эйлер, Фонтенель, Кассини, Бернулли, Вольф, Мах… — самые авторитетные фигуры европейской науки были среди оппонентов Ньютона! И все-таки, подчеркну, это было сугубо научное оппонирование Ньютону. В книжку я, к сожалению, не успел написать еще одну главу, она так и называется: «Анти-Ньютон». Она уже просто в отдельную книжку вырастает. Может быть, удастся ее издать. Посмотрим.
Но, я подчеркиваю еще раз, не исследую ньютоновскую математику или физику. Я исследую историю текстов, в которых так или иначе была изложена его «натуральная философия» и его биография. Но, конечно, какие-то новые для себя черты и самого Ньютона, и людей, которые занимались изданием его трудов, нюансы взаимоотношений между этими людьми, несомненно, я открыл. Но это не столько моя заслуга, сколько просто неизбежная железная, — в данном случае — бумажная, — логика библиографического исследования.
— У вас получился портрет ученого?
— Нет, идея книги была другая. Ньютон для меня — это точка кипения, центр кристаллизации, вокруг которого разворачиваются события. Это не портрет Ньютона, а портрет общественно-социальной обстановки, в которой Ньютон и его идеи приживались в России. Это были события интересные, захватывающие и трагические. 1943 год, представьте себе — зима, Сталинградская битва в самом разгаре, а вся страна, как писал академик Сергей Вавилов, с большим энтузиазмом празднует 300-летие со дня рождения Ньютона. У меня в этой книге есть отдельный сюжет на эту тему. Идет такая гигантская война, а в это время в Советском Союзе празднуют юбилей Ньютона! Причем, на самом деле празднуют. Даже на передовой проводились читки, политинформации на эту тему, издана была целая библиотека его трудов, великолепный академический сборник энциклопедического плана. И это все в 1943 году.
— А зачем это было нужно?
— Прежде всего это было политическое решение. Хотели чуть-чуть потрафить нашим потенциальным союзникам, англичанам. Чтобы они быстрее второй фронт вместе с американцами открывали. Но, с другой стороны… Знаете, мне удалось переговорить, ровно день в день за полгода до его до его смерти, с Сергеем Петровичем Капицей об этом. Дело в том, что дед его, академик Алексей Николаевич Крылов, был выдающимся математиком и механиком, единственным, кто перевел на русский язык труд Ньютона «Математические начала натуральной философии». Сделал он это в 1915 году, с тех пор других переводов этого главного ньютоновского труда на русский язык не было. Так вот Сергей Петрович мне сказал, что юбилей Ньютона в 1943 году, с одной стороны, был вопрос политики, но, с другой, добавил он, всем было интересно. Это было неким психологический эффект отвлечения от войны. И сам Сергей Петрович, еще совсем подростком, ходил зимой 1943 года на научные собрания в Казанском университете, посвященные Ньютону. А в Казане он был в эвакуации вместе с родителями.
— Чем вам заниматься комфортнее, научной журналистикой или научной литературой? Или одно является продолжением другого?
— Журналистика, особенно газетная журналистика, с определенного момента может выматывать, от нее иногда начинаешь одуревать. С другой стороны, она очень жестко выстраивает мозги, и требует выполнения жесткой технологической дисциплины. Из короткой газетной заметки может потом вырасти и книжка. Я часто так делаю. Вот приходят какие-то мысли и идеи, я их быстро оформляю в газетную заметку, публикую и откладываю как ядро будущей развернутой статьи или книги в буфер. С этим дальше можно будет работать.
— «Независимая газета» известна своей научной тематикой, к сожалению, таких изданий не так много в России сегодня. Или я не права?
— В данном случае вы не правы. Изданий, пишущих о науке достаточно у нас. Если говорить о «НГ», то в новой истории России это, наверное, уникальный случай. В 1997 года, там тогда был главным редактором Виталий Третьяков, вот он предложил создать такое приложение, научное, «НГ — наука». И вот с 1997 года это приложение выходит регулярно. Я должен всех редакторов главных поблагодарить, которые относятся к этой теме с большим вниманием.
— При всем очевидном сходстве журналистики вообще и научной журналистики, есть, наверное, разница между ними?
— Я не буду первооткрывателем и зачитаю вам два отрывочка.
«Ибо моя профессия требует умений собирать информацию — открытую и секретную, устную и письменную, официальную и граничащую с околонаучными сплетнями. Научный журналист должен уметь надевать различные личины, чтобы получить доступ в лаборатории и на конференции, а еще важнее — в души ученых. И он должен любить людей, чьи секреты собирается узнать, иначе ему никогда не проникнуть в их психологию, намерения, настроения, страсти, предпочтения. Всё это редкие качества, характерные для разведчика, лазутчика, шпиона». Это сказал замечательный научный писатель Карл Ефимович Левитин (его книга — «Научная журналистика как составная часть знаний и умений любого ученого», 2012).
И еще одна цитата:
«…При выполнении данного специального задания все внимание вы должны сосредоточить на изучении только самых важных вопросов. Далее, в поисках материала вы, как обычно, используете досье, библиотеки и другие источники информации, делаете заметки, производите оценку и предметную классификацию полученных сведений. В результате, естественно, выясняется необходимость провести дополнительные изыскания в большем или меньшем масштабе в той или иной области. <…> Наконец вы пишете доклад, постоянно помня при этом о том, кто будет его читать, и, стараясь дать будущему читателю то, что ему нужно, в понятной для него форме, подчеркнув особо важные моменты и соответствующим образом оговорив утверждения, вызывающие сомнения. Таковы в общих чертах задачи и формы информационной работы разведки, которые далее будут рассмотрены более обстоятельно». Как вы думаете, кому принадлежат эти слова?
Это — американский теоретик стратегической разведки Вашингтон Плэтт в 1957 году (книга его называется «Информационные методы стратегической разведки»).
Как видите, и Левитин, и Плэтт, не сговариваясь, пришли к выводу, что работа научного журналиста сродни работе стратегической разведки. И лучше про работу научного журналиста не скажешь, по-моему. Карл Левитин называл научного журналиста кентавром. Лошадиная часть его связана с природой, а человеческая часть — с мышлением. Научный журналист поневоле дисциплинарник и поневоле дилетант. Писать приходится про что угодно: про белых носорогов, про квантовую запутанность, про историю науки. В этом надо себе отдавать отчет и не делать из себя всезнайку.
,
