В ночь на 20 июля 1916 года поручик Зощенко в районе местечка Сморгонь (ныне братская Беларусь) попал под немецкую газовую атаку. Получил орден св. Станислава 2-й степени с мечами и порок сердца в результате осложнения болезни.
После лечения в госпитале отказался от зачисления в резерв и вернулся в свой полк. Закончил Первую мировую в чине штабс-капитана, получил пять боевых орденов.
ЗАМЕШАТЕЛЬСТВО
Летом 1917 года Зощенко ни с того, ни с сего был назначен начальником почт и телеграфов и комендантом почтамта Петрограда. А потом началась маета смутного времени, как вспоминал впоследствии сам писатель: «За три года я переменил двенадцать городов и десять профессий… Я уехал в Архангельск. Потом на Ледовитый океан — в Мезень. Потом вернулся в Петроград. Уехал в Новгород, во Псков. Затем в Смоленскую губернию, в город Красный. Снова вернулся в Петроград… Я был милиционером, счетоводом, сапожником, инструктором по птицеводству, телефонистом пограничной охраны, агентом уголовного розыска, секретарем суда, делопроизводителем. Это было не твердое шествие по жизни, это было — замешательство».
Когда замешательство закончилось, началось творчество. И уже к концу 20-х Зощенко стал одним из самых популярных писателей СССР, а спустя еще десять лет даже орден Трудового Красного Знамени получил.
Сразу после начала Великой Отечественной войны Зощенко идет в военкомат и подает заявление с просьбой отправить его на фронт как имеющего боевой опыт. Получает отказ: «К военной службе не годен». Тогда он поступает в группу противопожарной обороны и вместе с сыном дежурит на крыше дома во время бомбежек. Запомним эти детали его биографии — скоро пригодятся.
ПОМЕШАТЕЛЬСТВО
14 августа 1946 года выходит постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», после которого обе редакции были разгромлены, а журнал «Ленинград» вообще закрыт. Вот выдержка из этого постановления:
Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции «Звезды» известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко «Приключения обезьяны» («Звезда», №5-6 за 1946 г.) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами.
Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции «Звезда» хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как «Перед восходом солнца», оценка которой, как и оценка всего литературного «творчества» Зощенко, была дана на страницах журнала «Большевик».
Ну конечно же, Оргбюро ЦК ВКП (б), следившее с помощью «компетентных органов» за каждым чихом совграждан не хуже нынешних камер наружного видеонаблюдения, не знало о том, что Зощенко хотел пойти на войну добровольцем. И даже не подозревало, что в апреле 1946-го, за четыре месяца до поставновления, он был награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Не ведали об этом и новые белинские и добролюбовы из журнала «Большевик», компенсировавшие отсутствие чахотки и горящего взора наличием большой натруженной задницы.
Каковая являлась, к слову, наиболее выдающейся чертой секретаря ЦК ВКП (б) Андрея Александровича Жданова. Того самого, который, как врут очевидцы, во время блокады Ленинграда ел ананасы и жевал рябчиков. Который втолковывал Шостаковичу и Прокофьеву, что настоящая музыка — это та, которую можно напеть или насвистеть. Сразу после постановления Оргбюро Жданов обрушился на Зощенко, а заодно и на Ахматову. Разумеется, после доклада Жданова Зощенко был тут же исключен из Союза писателей и фактически лишен средств к существованию. Пришлось перебиваться редкими переводами с финского и подрабатывать освоенным когда-то сапожным ремеслом.
О подоплеке конфликта «Жданов–Зощенко» Василий Аксенов высказался так:
Пройдя сквозь кровавую парилочку тридцатых, зощенковский банщик и булгаковский шарик стали Ждановым. Колумбы, открыватели типа, были объявлены уродами. Солидный устойчивый нормальный Жданов ненавидел своего открывателя.
После смерти Сталина, в июне 1953 года, Зощенко был заново принят в Союз писателей. Травля ненадолго прекратилась.
В мае 1954 года Зощенко и Ахматову пригласили в Дом писателя, где проходила встреча с группой студентов из Англии. Студенты были уверены, что писателей укокошили, и хотели возложить цветы к их могилам. Тогда на высшем уровне было принято решение предъявить классиков живьем.
На встрече один из студентов спросил, как Зощенко и Ахматова относятся к губительному для них постановлению 1946 года. Зощенко ответил, что с оскорблениями в свой адрес он не может согласиться, он русский офицер, имеющий боевые награды, в литературе работал с чистой совестью. Ахматова сказала холодно: «С постановлением партии я согласна». Не будем забывать: ее сын, Лев Николаевич Гумилев, был в ГУЛАГе.
После этой встречи в газетах и писательском «сообществе» начинается новый виток травли Зощенко. Его вызывают на собрание, куда специально прибыло московское литературное начальство. Вот выдержка из речи Зощенко на этом собрании:
Я могу сказать — моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. У меня нет выхода. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын… У меня нет ничего в дальнейшем. Ничего. Я не собираюсь ничего просить… Я больше чем устал. Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею.
Зощенко травили дважды, но последний ход в этой пляске смерти он сделал сам. Впав в депрессию, беспрестанно курил и умер от отравления никотином в июле 1958 года — через несколько дней после того, как советское государство после долгих раздумий назначило ему пенсию.
История болезни
Откровенно говоря, я предпочитаю хворать дома.
Конечно, слов нет, в больнице, может быть, светлей и культурней. И калорийность пищи, может быть, у них более предусмотрена. Но, как говорится, дома и солома едома.
А в больницу меня привезли с брюшным тифом. Домашние думали этим облегчить мои неимоверные страдания.
Но только этим они не достигли цели, поскольку мне попалась какая-то особенная больница, где мне не все понравилось.
Все-таки только больного привезли, записывают его в книгу, и вдруг он читает на стене плакат:
«Выдача трупов от 3-х до 4-х».
He знаю, как другие больные, но я прямо закачался на ногах, когда прочел это воззвание. Главное, у меня высокая температура, и вообще жизнь, может быть, еле теплится в моем организме, может быть, она на волоске висит, — и вдруг приходится читать такие слова.
Я сказал мужчине, который меня записывал:
— Что вы, говорю, товарищ фельдшер, такие пошлые надписи вывешиваете? Все-таки, говорю, больным не доставляет интереса это читать.
Фельдшер, или как там его — лекпом, — удивился, что я ему так сказал, и говорит:
— Глядите: больной, и еле он ходит, и чуть у него пар изо рту не идет от жара, а тоже, говорит, наводит на все самокритику. Если, говорит, вы поправитесь, что вряд ли, тогда и критикуйте, а не то мы действительно от трех до четырех выдадим вас в виде того, что тут написано, вот тогда будете знать.
Хотел я с этим лекпомом схлестнуться, но поскольку у меня была высокая температура, тридцать девять и восемь, то я с ним спорить не стал. Я только ему сказал:
— Вот погоди, медицинская трубка, я поправлюсь, так ты мне ответишь за свое нахальство. Разве, говорю, можно больным такие речи слушать? Это, говорю, морально подкашивает их силы.
Фельдшер удивился, что тяжело больной так свободно с ним объясняется, и сразу замял разговор. И тут сестричка подскочила.
— Пойдемте, — говорит, — больной, на обмывочный пункт. Но от этих слов меня тоже передернуло.
— Лучше бы, — говорю, — называли не обмывочный пункт, а ванна. Это, говорю, красивей и возвышает больного. И я, говорю, не лошадь, чтоб меня обмывать.
Медсестра говорит:
— Даром что больной, а тоже, говорит, замечает всякие тонкости. Наверно, говорит, вы не выздоровеете, что во все нос суете.
Тут она привела меня в ванну и велела раздеваться.
И вот я стал раздеваться и вдруг вижу, что в ванне над водой уже торчит какая-то голова. И вдруг вижу, что это как будто старуха в ванне сидит, наверно из больных.
Я говорю сестре:
— Куда же вы меня, собаки, привели — в дамскую ванну? Тут, говорю, уже кто-то купается.
Сестра говорит:
— Да это тут одна больная старуха сидит. Вы на нее не обращайте внимания. У нее высокая температура, и она ни на что не реагирует. Так что вы раздевайтесь без смущения. А тем временем мы старуху из ванны вынем и набуровим вам свежей воды.
Я говорю:
— Старуха не реагирует, но я, может быть, еще реагирую. И мне определенно неприятно видеть то, что там у вас плавает в ванне.
Вдруг снова приходит лекпом.
— Я, — говорит, — первый раз вижу такого привередливого больного. И то ему, нахалу, не нравится, и это ему нехорошо. Умирающая старуха купается, и то он претензию выражает. А у нее, может быть, около сорока температуры, и она ничего в расчет не принимает, и все видит как сквозь сито. И уж, во всяком случае, ваш вид не задержит ее в этом мире лишних пяти минут. Нет, говорит, я больше люблю, когда к нам больные поступают в бессознательном состоянии. По крайней мере, тогда им все по вкусу, всем они довольны и не вступают с нами в научные пререкания.
Тут купающаяся старуха подает голос:
— Вынимайте, говорит, меня из воды, или, говорит, я сама сейчас выйду и всех тут вас распатроню.
Тут они занялись старухой и мне велели раздеваться. И пока я раздевался, они моментально напустили горячей воды и велели мне туда сесть.
И, зная мой характер, они уже не стали спорить со мной и старались во всем поддакивать. Только после купанья они дали мне огромное, не по моему росту, белье.
Я думал, что они нарочно от злобы подбросили мне такой комплект не по мерке, но потом я увидел, что у них это нормальное явление. У них маленькие больные, как правило, были в больших рубахах, а большие — в маленьких. И даже мой комплект оказался лучше, чем другие. На моей рубахе больничное клеймо стояло на рукаве и не портило общего вида, а на других больных клейма стояли у кого на спине, а у кого на груди, и это морально унижало человеческое достоинство.
Но поскольку у меня температура все больше повышалась, то я и не стал об этих предметах спорить.
А положили меня в небольшую палату, где лежало около тридцати разного сорта больных. И некоторые, видать, были тяжело больные. А некоторые, наоборот, поправлялись. Некоторые свистели. Другие играли в пешки. Третьи шлялись по палатам и по складам читали, чего написано над изголовьем. Я говорю сестрице:
— Может быть, я попал в больницу для душевнобольных, так вы так и скажите. Я, говорю, каждый год в больницах лежу и никогда ничего подобного не видел. Всюду тишина, порядок, а у вас что базар.
Та говорит:
— Может быть, вас прикажете положить в отдельную палату и приставить к вам часового, чтоб он от вас мух и блох отгонял?
Я поднял крик, чтоб пришел главный врач, но вместо него пришел этот самый фельдшер. А я был в ослабленном состоянии. И при виде его я окончательно потерял свое сознание.
Только очнулся я, наверно, так думаю, дня через три. Сестричка говорит мне: — Ну, говорит, у вас прямо двужильный организм. Вы, говорит, скрозь все испытания прошли. И даже мы вас случайно положили около открытого окна, и то вы неожиданно стали поправляться. И теперь, говорит, если вы не заразитесь от своих соседних больных, то, говорит, вас можно будет чистосердечно поздравить с выздоровлением.
Однако организм мой не поддался больше болезням, и только я единственно перед самым выходом захворал детским заболеванием — коклюшем.
Сестричка говорит:
— Наверно, вы подхватили заразу из соседнего флигеля. Там у нас детское отделение. И вы, наверно, неосторожно покушали из прибора, на котором ел коклюшный ребенок. Вот через это вы и прихворнули.
В общем, вскоре организм взял свое, и я снова стал поправляться. Но когда дело дошло до выписки, то я и тут, как говорится, настрадался и снова захворал, на этот раз нервным заболеванием. У меня на нервной почве на коже пошли мелкие прыщики вроде сыпи. И врач сказал:
— Перестаньте нервничать, и это у вас со временем пройдет.
А я нервничал просто потому, что они меня не выписывали. То они забывали, то у них чего-то не было, то кто-то не пришел и нельзя было отметить. То, наконец, у них началось движение жен больных и весь персонал с ног сбился. Фельдшер говорит:
— У нас такое переполнение, что мы прямо не поспеваем больных выписывать. Вдобавок у вас только восемь дней перебор, и то вы поднимаете тарарам. А у нас тут некоторые выздоровевшие по три недели не выписываются, и то они терпят.
Но вскоре они меня выписали, и я вернулся домой.
Супруга говорит:
— Знаешь, Петя, неделю назад мы думали, что ты отправился в загробный мир, поскольку из больницы пришло извещение, в котором говорится: «По получении сего срочно явитесь за телом вашего мужа».
Оказывается, моя супруга побежала в больницу, но там извинились за ошибку, которая у них произошла в бухгалтерии. Это у них скончался кто-то другой, а они почему-то подумали на меня. Хотя я к тому времени был здоров, и только меня на нервной почве закидало прыщами. В общем, мне почему-то стало неприятно от этого происшествия, и я хотел побежать в больницу, чтоб с кем-нибудь там побраниться, но как вспомнил, что у них там бывает, так, знаете, и не пошел.
И теперь хвораю дома.
***
В заключение — анекдот (в старинном значении этого слова, то есть занимательная история, касающаяся какого-нибудь известного человека). В 1989 году, в разгар перестройки, в СССР приключилась малая топонимическая революция: географические пункты и другие общественные институты, названные в честь наиболее выдающихся палачей советского народа, были частично переименованы обратно или по-другому. Город Жданов снова стал Мариуполем, а станция метро «Ждановская» в Москве получила название «Выхино».
Наташа Грачева, с которой мы тогда вместе работали в «Крокодиле», рассказала: ее сын, которому тогда было лет шесть или семь, спросил у нее, почему переименовали «Ждановскую».
— Оказалось, что Жданов был плохой человек, — попыталась объяснить Наташа.
— Ага, а пройдет еще несколько лет, и окажется, что Выхин тоже плохой был,—предположил сын.
Так устами младенца была сформулирована великая тайна страны с непредсказуемым прошлым.
,
