Человеческий фактор

Первое воспоминание. «Знаешь, — сказала мне Ира Андреева, тогда, конечно, никакой не депутат, а простой главный искусствовед Общесоюзного дома моделей одежды, — единственная, кто платит за свои платья, это жена нового, молоденького, секретаря… ну, этого… С Кубани, да?..»

Установили методом перебора, что речь идет о Горбачеве.

«Может, не привыкла?» — спросил я.

«К такому им привыкать не надо», — ответила Ира.

И мы перешли к взаимоотношениям моделей. Я как раз привез новосибирский тест — десять листков с сотней, что ли, фотопортретов на каждом, разных. И надо было на каждом отметить десять тебе чем-то симпатичных, потом посчитать совпадения. Если больше десяти совпадений — вы совместимы вполне. И мы с Ириной Александровной совпали, кажется, в двадцати пяти. «Ерунда какая, — сказала Ира, — Дай я возьму к себе на работу, проверю…»

В следующий раз встретись на ходу недели через две. «Действует идеально, — сказала Ирина Александровна, — ни одного совпадения!.. Ни у кого и ни с кем!»

Ну, а потом несколько лет никакого у меня повода вспомнить о существовании Горбачева не было. Разве что в связи с Продовольственной программой, а о ней что вспоминать?

…Я уже работал в «Известиях». Был важной птицей — обозревателем, написал Горбачеву — по поручению главного редактора — два письма; одно даже не написал, а продиктовал стенографистке. Про Карабах. Моими советами, правда, никто не воспользовался…

И вот, в 90-м, были выборы на последний партийный съезд. В Фрунзенском районе проводили их на нашей территории: в нашем конференц-зале, такой пафосной пристройке, вполне можно генсека принимать. А после голосования намечен был приход к нам в редакцию, неформальный, что называется. Под это дело думали что-нибудь для газеты выпросить. А я должен был обо всем написать, так что при всем присутствовал.

Кандидатов было двое. Один, значит, сам Горбачев, другой (от демократов? Ни до этого, ни после не слышал фамилии) — мастер цеха со 2-го часового завода. Первым выступал как раз мастер, пятнадцать минут, строго по регламенту, не запомнилось ничего. Вопросов не было. Потом Горбачев — сорок что ли минут. И еще час на записки. Я тоже попал под общее настроение, что-то написал, передал…

— Вот тут товарищ Гутионов спрашивает… — сказал вдруг Горбачев со сцены. — Мы знаем, что товарищ Гутионов всегда подкидывает…  Но мы, коммунисты, ответим…  Товарищ Гутионов может не сомневаться: так не будет, я ему прямо отвечу… Он может подкидывать, сколько влезет… А мы товарищу Гутионову ответим прямо…

И так минут, как мне показалось, шесть. Что «товарищ Гутионов» подкидывает, кому, с какой целью…

Но все закончилось, перешли (кому положено) по подземному переходу в редакцию. Сначала в типографию.

Тут уж народу совсем мало: главный, охрана да я с блокнотом. Горбачев, конечно, к линотипистке, самое интересное:

«Ты, значит, здесь набираешь, а отсюда уже готовая строка выходит?» — «Да, Михаил Сергеевич!» — «А можешь мне прямо тут набрать что-нибудь?» — «Могу, Михаил Сергеевич!..»

И, конечно, все в перекос пошло. Линотип хрустнул, застучал и — остановился. Девочка в слезы, Горбачев ее успокаивает…

Перешли к верстке. Этого я вам описать не могу: полуголый, измазанный типографской краской Валера, объясняет генсеку тонкости своей работы, а сам в раж вошел, перед лицом верстаткой машет, а она, как кинжал, длинная да острая… На охрану смотреть жалко было…

Генсека я до того так близко не видел, в упор смотрел, что называется. Его оттаскивают, а он — к Валере, к Валере…

…Через много лет на юбилее Юры Роста мой столик оказался рядом с горбачевским, и, когда народ на минуту отхлынул, я подсел к нему: «Михаил Сергеевич, тут два дня назад Муратов благотворительный аукцион устраивал, там главный лот был – брудершафт с Горбачевым. А я, вот незадача, без денег оказался…» — «Так ты что, не пойму, хочешь на халяву проскочить?» — «Помилуй бог! Так выпить» — «Если так, давай».

Рассказал ему историю с запиской. Смеялся до слез. «Постой, а что за вопрос ты задавал?» — «Я его, пока вы отвечали, сам забыл…» Помолчали. «Да, умел я это дело, умел…»

…В декабре 91-го поздно вечером, почти ночью, звонок: «Если это не расходится с вашими планами…»

Президент (уже бывшего) СССР собрал журналистов в тот самый день, когда в Белом доме российские депутаты голосовали за ратификацию упраздняющего СССР беловежского соглашения. Кто-то спросил: почему же Вы, Михаил Сергеевич, разговариваете сейчас с нами, а не с ними, почему убеждаете в своей правоте нас, а не их? Горбачев ответил в том смысле, что — все равно депутаты соглашение ратифицируют. Вообще, Президент выглядел спокойным, но усталым, в речи проскальзывали незнакомые нотки, порой — чисто человеческие обида и недоумение. Впрочем, по отношению к журналистам он держался как никогда доброжелательно, и гасил раздражение, даже когда те задавали вопросы жесткие и, возможно, недостаточно корректные.

Принцип, по которому был составлен список участников этой встречи, мне неизвестен. Из знакомых мне коллег такие же приглашения получили Игорь Клямкин, Юрий Щекочихин, Отто Лацис, Дмитрий Муратов из «Комсомолки», Анатолий Юрков из «Рабочей трибуны». От ЦТ был Сергей Слипченко, от Российского ТВ — Владислав Флярковский, потрясший своим появлением гардеробщиц главного подъезда страны. Бросалось в глаза отсутствие на пресс-конференции представителей «Правды» и «Советской России». Не было, как мне показалось, «Московских новостей». Не пришел приглашенный Виталий Третьяков (успевший, правда, за день до того взять у Горбачева эксклюзивное интервью для «Независимой»). ТАСС представлял его гендиректор Виталий Игнатенко. Было и еще несколько человек, которых я в лицо не знал: «Интерфакс», ИАН… Пожалуй, господствующим чувством было чувство неловкой подавленности.

Всех рассадили за большой стол заседаний бывшего Политбюро, где абсолютное большинство из нас до того ни разу в жизни не были. Рассаживались произвольно, поэтому можно считать чистой случайностью, что, скажем, известный борец с КГБ Юрий Щекочихин безошибочно выбрал кресло Чебрикова. Горбачева его помощники тоже попросили не занимать привычное председательское место, и он сел «с народом» (правда, между Грачевым и Шахназаровым). Потом ему принесли чашку чая — с большим гербом отмененного СССР на белом фоне, и Президент сказал нам, что «мы теряем страну, хоть этого еще до конца не понимаем.

«Дело, — сказал он, — не в президенте, президентов теперь много, не такая уж большая и потеря. Тут, — сказал он, — пытаются представить, будто Горбачев хочет под себя подогнать всю структуру. Но если бы Горбачев греб под себя, он бы вообще не затевал все эти процессы, а я двигал эти процессы. Я стою за то, чтобы была страна, реформированный союз… А сейчас страну начинают кроить, и я не буду участвовать в этом, для меня это отвратительно…»

Примерно через два часа мы сказали друг другу «до свидания».

Кого Михаил Сергеевич знал лично — попрощался за руку. Мне сказал, что я «начинаю зацикливаться», но лестно отозвался о каком-то моем «потенциале». Лацису напомнил, что «всегда защищал его на пленумах ЦК» («Да ведь и я вас, Михаил Сергеевич защищал на пленумах», — ответил Отто). Пообещал дать интервью «Комсомолке»…

Я попросил расписаться на книжке (специально выбрал, принес — «АвгустПутч»). Подскочил Игнатенко, стал что-то шептать на ухо. Горбачев отмахнулся. Конечно, не оказалось ручки, Щекочихин дал свою, она, конечно, не писала…

Наконец, нашли ручку, Горбачев написал что-то лестное. И ушел. Оставив при подозрении, что вообще-то, мы все — неблагодарные свиньи.

…Потом, очень скоро, я написал книжку «актуальных портретов и памфлетов» — о деятелях перестройки, самых разных, естественно, какими мне они виделись. Нашелся издатель, сказал: «Надо, чтобы предисловие написал Горбачев, а послесловие Ельцин», — ну, сумасшедший, понятное дело. Ладно, после объяснений, согласился на кого-то одного.

Позвонил Горбачеву. «Присылай две главы, посмотрим…» — «Кого?» — переспросил я. «Ну, ты как маленький, в самом деле», — ответил Михаил Сергеевич.

Послал главы про него и про Ельцина. Через несколько дней перезвонили, попросили весь корпус. Предисловие напишет!

И началось!

Звонили, говорили: главу про Умалатову — убрать. Да почему?! Я же ее не хвалю совсем… А он просто не хочет с ней под одной обложкой находиться. Ну, ладно, черт с ней, с Умалатовой… Но таких Умалатовых сто штук…

Прошел без малого год. Звонят, говорят: срочно высылай весь текст, послезавтра он за границу улетает, долго не будет, а завтра подпишет. Я всю ночь на принтере допотопном свои триста страниц — б-жиг. б-жиг… Перепечатал!.. Отправил!..

И — как в воду. Я не звоню мне не звонят, издательство закрылось благополучно… Через четыре года — приглашен на 65-летие, МС приобнимает и на ухо: а книжка твоя у меня на столе лежит. Я вскричал: да она давно не на столе лежать — на полке стоять! Смеется! Издал через восемь лет (без никакого предисловия), у меня есть фотография — Горбачев сидит в кресле, читает…

…Черт-те что к юбилею вспоминаю… Зачем, спрашивается?

В Польше меня познакомили со знаменитым Кшиштофом Ковалевским, профессором, зам редактора оппозиционного католического журнала, которого Валенса уговорил пойти министром внутренних дел. И тот с задачей справился, всех разогнал, новых людей набрал, ни в какую преступность страну не опрокинул… И, хотя никто и не гнал, ушел с поста — сам.

Так вот, сидим выпиваем, и рассказал мне пан Кшиштоф историю, объяснения которой отыскать так и не мог. Приехал году в 88-м в Польшу с визитом Горбачев, в программе у него Краков значится, и просит советский генсек привезти его…  в этот самый журнал католический, оппозиционный! Что ему там понадобилось?!

Хозяева, значит, на всякий случай, строго приказали в этот день никому на работу не выходить, двери запереть; увы, выходной у них, сказали гостю. А гость подъехал, вышел из машины, постоял молча, и дальше поехал.

К журналу же, на всякий случай, очередных строгих мер применять не стали.

Пан Кшиштоф так до свой смерти и не узнал, что именно здесь, в этом здании находился госпиталь, в котором в 1945-м лежал сержант Горбачев, и несколько месяцев никаких вестей от него не было. А потом письмо пришло…

Я тоже узнал об этом позже. А как самые могучие польские умы напрягались!..

Пишу это все и думаю: изо всех «первых лиц» моего государства этот более всего «похож на человека». Может, думаю, и дан он нам для того, чтобы мы могли рядом с ним вернуть себе человеческий облик?

Жаль, не успели. Мало времени отвели.