Военкор, международный обозреватель, радиоведущий, публицист, переводчик… Но для миллионов телезрителей он остается «мужиком с усами, который ест тараканов» и рассказывает о дальних странах. Передачи «В поисках приключений», «Вокруг света», «Охота к перемене мест», «Далеко и еще дальше» открыли новый этап в современной журналистике путешествий, их автор — «Золотое перо России» и обладатель ТЭФИ. В 2022 году в его переводе вышел роман «Звук падающих вещей» колумбийского писателя, «наследника Маркеса» Хуана Габриэля Васкеса. А еще Михаил продолжает придумывать приключения для тех, кто любит узнавать новое о мире, теперь уже в своей компании «Клуб путешествий».
— Михаил, мы когда-то вместе работали в газете под названием «Комсомольская правда». Где нас, несмотря на цензуру и прочие обстоятельства, учили тому, что журналистика — это все-таки некая миссия, которая улучшает жизнь. Нас правильно учили?
— Начнем с того, что у меня нет журналистского образования. Но в какой-то момент мне самому стало интересно, как бы я определил предназначение этой профессии. И я задавал вопросы знакомым людям. Определений огромное количество. Ну, например, есть забавная формулировка Владимира Яковлева: это искусство интересно рассказывать о значимом. Но больше всего мне понравились слова американки Джани Шнайдер, человека с трагической судьбой, с которой я встретился в Афганистане, и это была ее семнадцатая война. Она была фрилансером-фотокорреспондентом. Не знаю, сама ли она это придумала или где-то вычитала. Она сказала, что задача профессии— напоминать власти о долге, а обществу об идеалах. Думаю, это правильная формула. И поскольку я вынужден относить себя к «старой школе» (идиотский термин, как и многие другие, но иных нет), я по-прежнему считаю, что предметом исследования профессии остается человек, а сверхзадачей – улучшение его жизни.
— Ты всю жизнь куда-то едешь, такой человек путешествующий, что для журналиста, впрочем, совершенно естественно. Но первое путешествие все-таки было поездкой на войну. В Афганистан. Тогда, когда об этом стало можно уже что-то говорить.
— Это был 1985-й год. Действительно, решение о выводе войск, по сути дела, было уже принято, но еще не зафиксировано, сняли кое-какие цензурные ограничения, из-за которых раньше рассказать о тех событиях хоть что-нибудь внятное было почти невозможно.
— Об Афганистане стали снова вспоминать, кто-то пытается пересмотреть происходящее тогда…
— Я не нахожу никаких оснований вносить какие-либо коррективы в определение, данное тем событиям на первом Съезде народных депутатов, как о бессмысленной, преступной и кровавой авантюре. И с годами я только укрепился в том, что эта формулировка исчерпывающе точна.
— Ты чувствовал себя военным корреспондентом? Как все это было? Можно ли вообще рассказать всю правду о войне? Или мы обречены оставаться во власти пропаганды и различных мифов?
— Я, безусловно, чувствовал себя военным корреспондентом и мало интересовался собственно Афганистаном, о чем даже сейчас жалею. Вот что мне мешало выучить, например, персидский язык и глубже узнать эту страну? Но меня тогда больше интересовали присутствующие там войска и все, что с ними происходило. Мне нравится высказывание Хемингуэя о том, что писатель, не сказавший правду о войне, никогда не обретет покоя, потому что он предал свой долг. И в то же время мало кто эту правду рассказал, не потому что не хотел, а потому что не хватило таланта. Война – это некая территория, существующая за границами, очерченными великими книгами— Библией, Кораном, Торой. Независимо от того, носим мы крестик или совершаем намаз, мы придерживаемся неких норм, во многом совпадающих. А то, что происходит на войне, находится за пределами этих норм. Как другая земля – «территория зла». Это страшно, отвратительно, и надо обладать невероятным художественным даром, чтобы суметь описать этот весь ужас. Именно поэтому, мне кажется, воевавшие на разных войнах никогда не рассказывают подробностей, ограждают своих родных от всего, что они сами вынуждены были пережить. Более того: я старался оказаться как можно ближе к солдату, иногда мне это удавалось. Но я все-таки не был солдатом. Но даже у меня есть воспоминания, которыми я не хотел бы делиться.
ПОСКОЛЬКУ Я ВЫНУЖДЕН ОТНОСИТЬ СЕБЯ К «СТАРОЙ ШКОЛЕ» (ИДИОТСКИЙ ТЕРМИН, НО ИНЫХ НЕТ), Я ПО‑ПРЕЖНЕМУ СЧИТАЮ, ЧТО ПРЕДМЕТОМ ИССЛЕДОВАНИЯ НАШЕЙ ПРОФЕССИИ ОСТАЕТСЯ ЧЕЛОВЕК, А СВЕРХЗАДАЧЕЙ — УЛУЧШЕНИЕ ЕГО ЖИЗНИ
— У тебя много наград: от ордена Красной Звезды до ТЭФИ. Что значат для журналиста награды?
— Глупо делать вид, что люди, которые выбирают это ремесло, начисто лишены честолюбия. Это не так. И уж тем более телевизионщики. Пишущий— это чаще всего только набор букв, фамилия, которую чаще всего читатель не запоминает. А вот на экране ты весь— тебя можно возненавидеть или в тебя можно влюбиться… Как ни странно, в детстве из всех мушкетеров мне ближе всего был Портос, я ассоциировал себя с ним— он был очень сильный, у него бицепс достигал объема бедра взрослого человека, и мне это казалось очень крутым. И Портос очень любил награды. Я к ним тоже какое-то время относился положительно. А потом… Потом ты понимаешь, что это просто железки, стоящие у тебя в книжном шкафу. А со статуэткой ТЭФИ вообще забавно вышло. Она считается высшей телевизионной наградой, и, зная, что моя программа пользовалась популярностью, я думал, что заслуживал ее не меньше, скажем, чем Владимир Познер, тогда— президент Академии, получивший эту статуэтку раз одиннадцать, по-моему. А я— ни разу! Желание получить премию сохранялось ровно до той секунды, когда меня пригласили на сцену. В тройке финалистов в номинации «Лучший ведущий развлекательной программы» оказались Максим Галкин (Признан иноагентом), Андрей Малахов и… я. Идти получать премию сразу расхотелось: два эти талантливых человека, по моим представлениям, занимались каким-то совсем другим делом, чем я. На сцену я вышел, статуэтку взял, поставил её на полку и— забыл… Вообще все эти останки советской империи в виде званий народных артистов, ударников труда – все это какая-то ерунда, не имеющая отношения к жизни.
— Ну, все-таки в мире есть авторитетные премии, та же ЭММИ…
— Кстати, там есть номинация, в которой я мог бы поучаствовать, она называется Non-Script Program. Я думаю, это именно то, что было в моих программах путешествий. Написанного и выученного сценария в них ведь никогда не было, все – сплошная импровизация.
Прости, Пиночет
— После «Комсомолки» ты работал в «Известиях», руководил международным отделом, одним из лучших в стране. Когда стало возможно комментировать реальные международные новости. Как ты попал на телевидение?
— Меня по должности пригласили вести «Международную панораму», из которой тогда выгнали всех, кто действительно умел это делать— Генриха Боровика, Александра Бовина, Станислава Кондрашова: их объявили «соловьями режима». А вместо них набрали молодую поросль, и меня среди них. Это был первый опыт. Не могу назвать его удачным, но мне понравилось, и там же я познакомился с людьми, которые потом позвали меня вести программу— совсем другую.
— Расскажи, кстати, как тебе удалось взять интервью у Пиночета…
— Я снимал фильм в Чили к 20-летней годовщине переворота. Он стал сразу складываться в виде ярких, страстных монологов чилийцев, которых, как и любого испаноговорящего или вообще средиземноморского человека, не надо два раза просить ответить на любой вопрос: он тебе сразу начинает читать лекцию! Причем все говорившие, а среди них были самые разные люди— горный инженер, карабинер, вдова убитого члена ЦК компартии, рабочий, продавец— все были как клавиатура фортепиано: черно-белое, черно-белое, и все говорили про Пиночета. И когда по чистой случайности мне все-таки удалось взять у него интервью, а это еще был все-таки 93-й год, еще сохранялась инерция советских привычек и советской осторожности, я расположил все вот эти монологи в правильном порядке, в результате у человека должно было сложиться представление, что события 73-го года в Чили остались национальной драмой, которая расколола общество.
Но фильм показали в воскресенье, в полдень, когда в стране ничего не происходит, а в это время в России в основном работали западные коллеги, не говорившие по-русски, и они не стали дальше смотреть фильм.
— Но увидели Пиночета.
— Перед которым я извинился – мне отвели на интервью ровно три минуты, из которых только тридцать секунд оператору разрешалось снимать, и мне совершенно необходимо было что-то срочно придумать, чтобы заинтересовать генерала и поговорить подольше. И мне удалось! Причем, извинился я искренне: еще до «Комсомолки» я работал в АПН и как раз писал о так называемой «международной солидарности с борьбой чилийского народа», действительно написал много глупостей, которые не имели к жизни никакого отношения, а были просто байками. За что и попросил прощения у Пиночета. Но, как я в шутку говорю, меня перепутали с Россией, и обвинили, что я попросил у него прощения от лица всей нашей страны, что не сооответствовало действительности. Разразился скандал, и меня от казни на лобном месте спасло только то, что уже шла перестройка, и все наши карательные органы еще присутствовали, но уже сильно потеряли в весе.
— Как родился формат твоих передач-путешествий?
— Все было абсолютным стечением обстоятельств. В судьбе телевизионщиков много общего с судьбой артистов, они очень зависят от случая, от настроения телебога, которое необязательно связано с твоими способностями и умениями. К тому моменту от всех этих обстоятельств я, честно говоря, подустал. После недолгой работы пресс-секретарем премьер-министра, из которой я вышел без скандала и не давал никаких интервью, я очень долго, около года, не мог устроиться на работу. Наверное, всем было непонятно, как ко мне относиться, не опасно ли брать? Весь тот год за мной ходил и канючил некий продюсер: «Давай ты будешь ездить, как Сенкевич, по всему миру, и об этом рассказывать».
И от отчаяния однажды я согласился, но сказал, что буду не «как Сенкевич», а стану чему-нибудь учиться. Самое обидное, что я, по сути дела, придумал формат случайно, он просто сорвался у меня с языка. Никому не было понятно, мне самому в том числе, чему именно я собираюсь учиться.
Первая командировка была в Китай, и опекавшие нас «правильные товарищи» из министерства туризма очень помогли ответить на этот вопрос. Когда перед ними была поставлена задача, они почесали затылки и спросили: «А хочешь научиться готовить утку по-пекински?». Я сказал: «Да!». Так возник кулинарный формат. Дальше: «У нас есть монастырь на горе, туда вообще-то идет подъемник, но есть носильщики, которые чуть ли не с 17-го века в этот монастырь поднимают тяжести. Хочешь с ними поносить?». Я сказал: «Отлично!». И тащил, обливаясь потом, эту тяжеленную шпалу на гору. В Китае перед самой первой съемкой я вдруг увидел, что на площади продается дешевый национальный костюм. Подумал: прикольно будет, если я стану учиться быть китайцем! Так родился формат переодевания в местную одежду. Ну вот, собственно, и все. И прошло, и поехало — 13 лет без остановок.
— Что нужно, чтобы держать планку, соответствовать напряженному ритму съемок?
— Надо иметь хорошую физическую форму. Я немного гордился тем, что я такой «универсальный солдат», благодаря, в основном, советской школьной юности, тогда считалось странным, если мальчик, во всяком случае, в Москве, не занимается спортом. Я занимался плаванием — подводным, надводным, борьбой, боксом, лыжами, академической греблей, конным спортом. Есть телевизионные персонажи, которые катаются на лыжах лучше меня, но они при этом не умеют плавать с аквалангом или скакать на лошади. А другие плавают с аквалангом, но не катаются на горных лыжах, не сидят в седле, не выстоят раунд тайского бокса. А я все это умел. И относился очень честно ко всему, что делал. Пожалуй, полной неожиданностью оказалась высочайшая степень интенсивности съемок. Программа выходила еженедельно, для этого необходимо было за две недели очень много снять в командировке, потом вернуться домой, перевести дух, отправиться в следующую поездку и там провести еще две недели, а в это время программа должна выходить, то есть, ты должен отснять очень много материала — в запас. А соотношение, во всяком случае, в нашей программе, между отснятым и эфирным временем было три — четыре к одному. Сейчас так никто не делает. У меня иногда спрашивали: «А куда вы деваете все эти рубашки, в которых снимаетесь?». Да я их просто выбрасывал: они были черны от пота, грязи, расходились по швам.
НАДО ИМЕТЬ ХОРОШУЮ ФИЗИЧЕСКУЮ ФОРМУ. Я НЕМНОГО ГОРДИЛСЯ ТЕМ, ЧТО Я ТАКОЙ «УНИВЕРСАЛЬНЫЙ СОЛДАТ», БЛАГОДАРЯ СОВЕТСКОЙ ШКОЛЬНОЙ ЮНОСТИ, ТОГДА СЧИТАЛОСЬ СТРАННЫМ, ЕСЛИ МАЛЬЧИК, ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ, В МОСКВЕ, НЕ ЗАНИМАЕТСЯ СПОРТОМ
Кроме того, чтобы от экрана исходила какая-то энергия, ее туда нужно вбросить. Когда включается камера, ты переводишь свое эмоциональное состояние на повышенные обороты. Жить на таких оборотах невозможно, это только на момент съемок. Это довольно большая эмоциональная нагрузка, потом требуется тишина, одиночество, чтобы разгрузиться, привести себя в баланс… Я уже не говорю о том, что ты должен в камеру что-то говорить, по возможности, осмысленное. То есть нужно что-то знать про то место, где ты оказался. Когда после отпуска я летел в очередную командировку, у меня начинался панический страх, такой же, как бывает, когда ты после летнего сезона встаешь на горные лыжи и вспоминаешь: «Как же я это делал в прошлом году?!». Я летел в самолете и думал: «Как же я это делал? Вот сейчас мне надо будет говорить что-то, а я пустой, мне нечего сказать».
— А помощники, ассистенты?
— Из десяти поездок в семь я ездил только с оператором, а поначалу еще с техником, который обслуживал камеру и отвечал за звук. Примерно в трех из десяти командировок был режиссер, но он ведь больше про «как», а не про «что» — тут могут помочь только расспросы, путеводители, литература…
ВВС*— это другое
— Смотрел какие-то международные тревел-передачи? Соотносился с ними?
— Когда начал, нет. Потом обнаружил много интересного. Оказалось, в разных странах работали целые каналы, там была совершенно другая технология, и на вершине этой пирамиды— BBC. Выезжает вся группа, которая занимается подбором персонажей, потом пишется сценарий, утверждаются поэпизодные планы, только потом начинаются съемки. У нас все было по-другому, в лучшем случае процентов 20 изначально намеченного попадало в программу, а 80 надо было найти на месте. И уж что мы привезем из поездки, не знал никто, и я в том числе.
— Видимо, поэтому и была бешеная энергия, которая всех завораживала. Это было какое-то совместное приключение. Мы открывали мир, мы же ничего не знали. «Клуб кинопутешественников» был застегнутым на все пуговицы, «Международная панорама» — это о другом. А тут— жизнь живая, ее можно было потрогать, понюхать… И интонация ведущего, конечно, который все время что-то придумывал.
— Да, я честно вкалывал, но при этом мне самому казалось, что я просто дурачусь. Я не прилагал к этому таких неимоверных усилий, которые требовала от меня письменная журналистика. Во-первых, я обнаружил — а к тому времени мне уже перевалило за сорок, — что в результате многолетней журналистской работы, писания собственных материалов и редактуры чужих текстов, у меня сформировалась импровизационная способность связно говорить в камеру. Когда-то я вел ток-шоу «Сделай шаг», про людей, которые в каких-то драматических обстоятельствах совершали поступки, неправильные с точки зрения большинства. И там моей главной задачей было написать короткую подводку на 15 — 20 секунд, которую я говорил в камеру так, чтобы не «продать» историю до конца, но в то же время представить человека ярко, образно и по-возможности с мыслью.
И когда мы отправлялись на съемки «В поисках приключений», я думал, что я буду действовать по той же схеме. Взял с собой компьютер, но оказалось, что на подготовку попросту нет времени. Мы приезжаем, видим какой-то интересный объект, времени максимум час — полтора, и нет возможности сесть и придумать короткую фразу. Но вдруг оказалось, что это и не нужно, что я способен импровизировать. Даже сердился, когда оператор спрашивал: «А ты про что будешь говорить?». Я отвечал: «А тебе на фига это знать?». «Если ты начинаешь с частности и выходишь на какое-то обобщение, тогда я начинаю с крупного плана, а потом открываюсь, — ответил он. — Если ты, наоборот, с общего уходишь на что-то конкретное, я поступаю противоположным образом». Кстати, 98 процентов и программ, и всех документальных фильмов, которые я сделал, снимал один и тот же оператор. Оператор в третьем поколении, Алексей Лебедев — художник, талантище, который был способен самостоятельно, без каких-либо там режиссерских подсказок, снять страну так, что потом можно было из его кадров компоновать любой рассказ о детях, женщинах, природе, городском укладе, традициях. У него взгляд художника.
— Вы сразу друг друга нашли, как это получилось?
— Мы были знакомы еще по работе в «Авторском телевидении», но тогда близко не общались. Он меня помладше, но у нас как-то сразу сложился тандем, а это очень важно. Когда ты уезжаешь, скажем, на 20 дней в Африку вдвоем-втроем, важна человеческая совместимость, а тут была еще и творческая, потому что Алексей, который на иностранном языке толком мог сказать разве что «Thank you» или «Danke», как-то интуитивно чувствовал, о чем я говорю с людьми, и сам ставил монтажные точки. Они необходимы, когда ты снимаешь долгий производственный процесс, из которого потом останется 5-7 минут. Нужно снимать все это так, чтобы у режиссера монтажа была возможность резать и клеить. Это тоже большое искусство – ставить монтажные точки при таких съемках, когда ни он, ни я не понимаем, что будет происходить через несколько минут.
— Как ты выбирал страну, очередную программу?
— Когда я был просто ведущим, продюсеры выбирали страну скорее по экономическому признаку. Находилась принимающая сторона, которая готова была оплатить часть расходов. Когда я делал это уже сам как продюсер и руководил экономикой процесса, выбирал только то, что мне было интересно: страны, на территории которых некогда существовали очаги цивилизаций, теперь исчезнувших, и оставались какие-то их отголоски. Или что-то совсем необычное, о чем ты вообще ничего не знаешь, и где существует жизнь, очень сильно отличающаяся от нашей, — Папуа-Новая Гвинея, например.
— Самые любимые программы были о чем?
— С одной стороны, мне, конечно, нравилось бывать там, где я могу говорить с людьми, а это весь испаноговорящий мир, но было интересно и комфортно и в Азии тоже. Где я, кстати, в результате перешел на русский, не от того, что хотел русифицировать местное население, а просто потому, что чаще всего качество перевода было таким плохим, что взять звук при монтаже было невозможно. Я и решил — лучше уж буду говорить по-русски, тем более что снимали мы не андроннный коллайдер, а какое-нибудь примитивное производство браги из сока пальмы, или как делают бумагу из отходов жизнедеятельности слона. Это простые вещи, и мои местные «учителя», как правило, по интонации и жестам быстро понимали, что от них требовалось.
— Как происходило взаимодействие с руководством каналов?
— Программа существовала вне каких-то запретов или разрешений, которые уже тогда набирали силу, она ведь не затрагивала тем, чреватых неприятностями. Редакторская цензура была раза три — четыре за всю историю выхода и была какой-то странной. Например, не выпустили сюжет о том, какое место в жизни обитателей Андского высокогорья занимает кока. Ее же производят там и в медицинских целях, легально. Археологи вообще уверяют, что аборигены употребляли в пищу листья этого кустарника уже 6 тысяч лет тому назад. В Ла-Пасе есть музей коки, и он не прославляет ее, он ее осуждает и просвещает. В Боливии, в Перу мамы пекут детям пирожки с этими листьями, содержание наркотического вещества в них не выше, чем в чае. Но оказалось, нельзя: «пропаганда наркотиков». Один случай был очень обидный. Мы снимали в Шри-Ланке экзотическое празднество знахарей, связанное с добуддистским их прошлым, с шаманизмом. Знахари выпивают во время этих праздников, впадают в транс. А я — нет, на работе вообще ни капли. Но действо оказалось ярким, зажигательным, я тоже включился в эту игру. А на канале сюжет завернули, сказали — «Кожухов пьян в лоскуты вместе с этими шаманами». Хотя я не выпил даже газированной воды перед этим!
Все, кроме Земли Санникова
— Расскажи про фильм о Северном морском пути, как возникла идея?
— Это тоже в какой-то мере результат стечения обстоятельств. Вообще-то равнодушный к истории как к предмету, я вдруг «заболел» первым русским кругосветным плаванием Крузенштерна и Лисянского. Во многом потому, что это драматическое путешествие очень подробно описано многими его участниками. Причем по-разному. Крузенштерн, который понимал, что впервые русские корабли вышли в открытое море, и он, и его спутники тоже входят в историю, — писал дневник соответствующе: торжественно и высокопарно. А лейтенанту Ермолаю Левенштерну стукнул всего-то 21 год, что ему история? Он описывал всё как было, и это невероятно интересно: Жюль Верн, умноженный на Майн Рида. Плюс к этому в составе экспедиции были потрясающие люди – натуралисты-рисовальщики, которые оставили неимоверное количество рисунков высочайшего уровня… Мало кто у нас знает про все это. Для подавляющего большинства Крузенштерн – только персонаж из мультика.
РЕДАКТОРСКАЯ ЦЕНЗУРА БЫЛА РАЗА ТРИ-ЧЕТЫРЕ ЗА ВСЮ ИСТОРИЮ ВЫХОДА И БЫЛА КАКОЙ‑ТО СТРАННОЙ. НАПРИМЕР, НЕ ВЫПУСТИЛИ СЮЖЕТ О ТОМ, КАКОЕ МЕСТО В ЖИЗНИ ОБИТАТЕЛЕЙ АНДСКОГО ВЫСОКОГОРЬЯ ЗАНИМАЕТ КОКА
— Ну, «Паруса Крузенштерна» еще…
— Романтическое поколение помнит песню Городницкого, конечно. И плюс абсолютно фантазийный образ Резанова, родившийся у Вознесенского, потом у Марка Захарова. Мне очень хотелось обо всем этом рассказать. И я сделал четырехсерийный документальный фильм, где кроме меня в кадре есть хорошие артисты, которые читают дневники некоторых участников. На «Мосфильме» был построен фрагмент судна, которое потом компьютерным способом отправилось в плавание. Массовка…
— Ну ты же и сам шел по морю!
— Я впервые тогда попал на борт барка «Крузенштерн» и, разумеется, не повторил весь путь экспедиции, а был только в точках, где происходили знаковые для ее участников события, о которых надо было обязательно рассказать. От Аляски до Огненной Земли. И мне очень понравился этот синтез истории, реконструированной тем или другим способом, и современности. Фильм еще не вышел, а я быстро отправил на канал заявку на новый — про освоение Арктики, и ее утвердили. Когда же дошли до этого руки, стало быстро понятно, что это невозможно: я замахнулся на 250 лет полярной истории, которую надо было уместить в двухсерийный фильм, а денег, которые давали за фильм, не хватит даже на то, чтобы просто доехать до всех мест, которые я заявил… Два года подряд я летал в Арктику, снял почти всю северную кромку страны — от Архангельска до мыса Дежнева. Не добрался только до Новосибирских островов – легендарной Земли Санникова. И все снял — и с воды, и, прошу отметить, с берега, что гораздо труднее. Может, в этом не было большого смысла, потому что за исключением, например, Диксона, все можно было снять под Мурманском. Изобразительно Новая Земля ничем не отличается от Мурманской области. И сказать в камеру: «Я стою на Новой Земле». Но я так не умею. Если я говорю, что стою на Новой Земле, я на ней и стою.
В отличие от фильма о Крузенштерне, где у меня режиссера вообще не было, тут у меня был хороший режиссер, Михаил Минкин, сам северянин, который давно интересовался этой темой и знал о существовании хроники, которую мне бы даже в голову не пришло искать. Почти все великие полярники остались на пленке. Пусть несколько секунд, но есть хроника, — как уходит Седов, как уходит Брусилов, и это, конечно, очень сильно укрепляет картину. Снимал весь фильм, кстати, Алексей Лебедев. Некоторые съемки были очень сложными. Поселок Лаврентия, где расположен ближайший к мысу Дежнева аэродром, в 120 километрах от него. Единственные люди, которые могли меня доставить на мыс, были пограничники. Но в тот момент у них действовал запрет на выход в море, а погоды там нет никогда, поэтому пограничные вертолеты тоже не летали. На мысе Дежнева я собирался поставить точку. И вдруг приехали чукчи на лодке и сказали, что ночью в шторм собираются в поселок, неподалеку от мыса, и могут меня туда добросить. И мы ночью, в шторм, два с половиной часа шли на казанке до мыса Дежнева, где нам дали… всего 40 минут. Это, по телевизионным меркам, невозможно: надо было снять там памятник, несколько синхронов, в том числе очень важных, потому что на них заканчивается кино. Ко всему прочему вокруг нас ходил медведь, к счастью, не белый, а бурый, он менее опасен. А это скалистое место, надо затащить штатив, камеру, осмотреться, выбрать планы, отрепетировать, снять. Через 40 минут лодка идет обратно. К утру мы вернулись, путь назад— снова два с половиной часа, перехлёстывали волны, мокрые, с чукчами в лодке…
Я понимал, что я сделал очень качественное кино про потрясающих российских людей, которые гораздо в большей степени, чем выдуманные журналистами герои, заслуживают того, чтобы на них ориентировались, чтобы их помнили, ими гордились.
— Фильм показали не сразу? Недавно, мне кажется, был повтор, ночью…
— У нас нелепая и сложная процедура сдачи кино на канал, бессмысленное порождение телевизионной бюрократии… Зачем я должен получать удостоверение национального фильма, если я делаю фильм по заказу телеканала «Россия»? Ну и так далее. Я сдал кино и через полгода написал довольно хамское письмо руководителю канала «Россия» с вопросом: «А почему, собственно, его не показывают?». Он не удостоил меня ответом, но распорядился поставить в эфир после программы Соловьева, в 1:30 ночи, двухсерийный документальный фильм. Да, его потом показали и на других каналах, и кто хотел, его, наверное, в результате увидел. Но… Как и многие другие «представители старой школы» журналистики, я могу работать за деньги, а могу — за то, что меня погладят по головке, скажут «спасибо». А когда тебе и спасибо не говорят, да ты еще должен унижаться, чтобы то, что ты так трудно делал, увидели люди, и за это еще не платят деньги, — руки, честно говоря, опускаются. Телевидение – это зеркало общества, и это зеркало давно стали переустанавливать так, чтобы в нем была видна не вся картинка, а та, которая нравится заказчику. Это произошло не одномоментно, постепенно, как и другие общественные процессы, все потихоньку входили во вкус… Сегодня я не вижу на телеэкране того, что называю документальным кино, да и вообще журналистикой.
Не свеча, а подсвечник
— Что ты мог бы сказать молодым, которые хотят заниматься журналистикой?
— Я всегда повторяю фразу, которую мне сказали в «Комсомолке», когда меня туда не взяли первый раз. Там в международном отделе был такой Александр Ефремов, он мне сказал: «Ты не отчаивайся, потому что я еще не знаю ни одного человека, который бы очень хотел стать журналистом и у него бы это не получилось». И оказался прав. Самому мне кажется, что журналистика — ремесло, которое помнит, что когда-то оно было искусством, и мечтает им снова стать. Ведь среди наших предшественников мы обнаруживаем великих — Белинского, Писарева, Чехова, наконец… На них и стоит равняться. В действительности этим ремеслом в той или иной степени может овладеть каждый, кому действительно интересны люди, он умеет с ними разговаривать, он любопытен и неравнодушен. Еще одно: это ремесло предполагает потребность высказывания. Оно для тех, кому все не «по барабану», кто «берет в голову», вопреки пословице. И ему не надо объяснять, почему невозможна фраза «в лесу было накурено». Если человек этого не понимает, то объяснить невозможно. Вот это самое главное. Это такое занятие, которому нельзя научить, но можно научиться.
Для меня стали потрясением заметки Ярослава Голованова, нашего современника, который вел дневник всю свою жизнь. Оказывается, он был большим писателем, и его сводила жизнь с очень многими людьми, имена которых по-прежнему на слуху — Юрием Гагариным, Олегом Ефремовым, Королевым, конечно же. Дневник Голованова учит высочайшему уровню требовательности к тому, что ты делаешь в профессии. На дальней дистанции в журналистике остаются все-таки только те, кто мечется между комплексом неполноценности и четким пониманием своих выигрышных сторон, одно без другого не существует. Люди, начинающие с мании величия, потом куда-то сходят с дистанции, делают более успешные карьеры в смежных областях. И последнее. Повторю фразу моей мамы, думаю, она придумала ее сама. Строго подняв палец, она говорила мне: «Запомни, журналист – не свеча, он подсвечник».
— А чему тебя мама научила, кстати?
— Одно из моих детских воспоминаний, еще относящиеся ко времени, когда мы жили в коммунальной квартире, в одной комнате: я ложусь спать, а она работает, я просыпаюсь — та же мизансцена, только пол вокруг нее устлан смятыми разорванными бумажками, это первая страница какой-то ее театральной рецензии. Хотя мне было лет шесть — семь, помню название: «Творчество – это старт». Я видел, как это у нее происходит, и это был важный урок. Мама, конечно, на меня оказала огромнейшее влияние и опосредованно через людей, которые с ней дружили, это она привила любовь к чтению, к русской литературе, к поэзии.
Хотя я её всегда стеснялся, может, только несколько раз показывал свои первые работы, и она оставляла жесткие комментарии, типа «у тебя интонация преобладает над информацией».
— Ну, что-то ей нравилось?
— Что-то нравилось, уже когда на телевидении работал, что-то она отмечала снисходительно.
— А ты сам все же больше телевизионщик или «пишущий»?
— Трудно сказать. Я скучаю по атмосфере старой «Комсомолки», по запаху мокрого газетного листа, по ночным дежурствам. Я любил рисовать макет нашей иностранной страницы… В «Комсомолке» была целая школа верстки, расположения заголовков, фотографий. Самая трудная – это, конечно, письменная журналистика. Когда ты должен начать материал так, чтобы твои коллеги дочитали его до конца. На второе место, как ни странно, я ставлю радиожурналистику: твоему уху достаточно 10-15 секунд, чтобы распознать дурака у микрофона. Глупость человеческая там сразу слышна, ее трудно спрятать. В этом смысле телевидение самое простое, в твоем распоряжении — обнаженные папуасы, пальмы, море, солнце и твое неземное обаяние. У телевизионщика гораздо больше палитра.
ЛЮДИ, НАЧИНАЮЩИЕ С МАНИИ ВЕЛИЧИЯ, ПОТОМ КУДА‑ТО СХОДЯТ С ДИСТАНЦИИ. ПОВТОРЮ ФРАЗУ МОЕЙ МАМЫ. СТРОГО ПОДНЯВ ПАЛЕЦ, ОНА ГОВОРИЛА МНЕ: «ЗАПОМНИ, ЖУРНАЛИСТ — НЕ СВЕЧА, ОН ПОДСВЕЧНИК»
— Ну и всенародная слава?
— Слушай, когда мне говорят: «Что ты ворчишь, это же, типа, были условия игры?» — я не согласен. «Уличная узнаваемость» вообще не входила в круг моих интересов. Что я буду идти по рынку в рваных штанах, а меня схватят за рукав: «Давай с тобой сфоткаемся!». Да не хочу я с тобой фоткаться, я тебя знать не знаю, ты даже не помнишь, как меня зовут и что именно я делал на телевидении. Отказываюсь. Люди обижаются. Но честно: я себя чувствую мартышкой на Арбате, правда, с ней фоткаются за деньги, а со мной бесплатно… Хотя в бытовых ситуациях, бывает, гаишник простит нарушение, иди народ куда-то без очереди пропустит, — это плюс.
— А переводить будешь еще что-то?
— Я получил колоссальное удовольствие от перевода. Но это напряженный труд. Мелодику текста, а у некоторых авторов это просто музыка, надо сохранить, найти правильную метафору, сохранить ритм, настроение, метафизику, заключенную в хорошем тексте… Я начал делать перевод романа Васкеса в ковид, скорее от нечего делать, но потом захотелось, чтобы это кто-то еще прочитал. Вышла книга. Но за это тоже не платят. Если бы был заказ, я бы с радостью переводил.
* В 2022 году деятельность русской службы BBC была прекращена в России.
Фото: из архива Михаила Кожухова
