Просыпаешься обычно не от пальбы, а за мгновение до ее начала. Какой-то сердечный толчок сразу будит тебя, приводит в состояние тревоги. Правая рука инстинктивно тянется к изголовью кровати, где под подушкой с вечера оставлен пистолет.
Прямо под окнами отеля затевается бой: сначала выстрелы редкие, неуверенные, потом вступает башенный крупнокалиберный пулемет бэтээра, потом кто-то из соседей поддает с балкона автоматного огня. И понеслось… Рядом с подъездом расположен минометный расчет — эти тоже не упустят случая ответить на обстрел из своего ствола. Чудная получается ночь.
Это — Герат, древний город на западе Афганистана, известный своими историческими памятниками, старой соборной мечетью и искусными изделиями местных ремесленников. Впрочем, тогда, ранним летом 1981 года, Герат и его окрестности славились другим — ожесточенными боями с моджахедами (их в ту пору мы называли — душманы). Только с восхода солнца и до полудня Герат более или менее контролировался властью, потом здесь полновластно хозяйничали «духи».
Моя кровать в отеле «Герат» расположена вровень с окном. И хотя оно до половины заложено мешками с песком, все равно при обстреле становится страшновато, и я привычно соскальзываю на пол. В это время на соседней кровати у стены просыпается мой старший коллега, фотокорреспондент ТАСС, Георгий Борисович Надеждин. Ночь уже в клочья разорвана бешеной перестрелкой, снаружи истошно кричат и матерятся наши защитники, а Надеждин словно оглох или спятил.
— Опять ты свои носки забыл постирать, — ворчливо выговаривает он мне. — В этом климате носки лучше стирать каждый день.
Ветеран советской фотожурналистики лежа закуривает сигарету и удовлетворенно обещает:
— Ну, ничего, я из тебя сделаю человека.
— Сделаешь, — охотно соглашаюсь я. — Если до утра доживешь.
Мы уже не в первой поездке вместе, я ценю его дружбу — прежде всего потому, что он беспредельно смел и обладает замечательным чувством юмора.
Месяцем раньше в Кабуле, в какой-то праздничный день (кажется, это было 1 мая), я заехал проведать ветерана на тассовскую виллу, где он обитал. Мы вяло выпили, потом я говорю:
— А что, Жора, не поехать ли нам сейчас на перевал Саланг? Делать-то все равно нечего. А там прохладно, отдохнем от этой кабульской жары.
От Кабула до знаменитого перевала Саланг было где-то полторы сотни км, причем дорога шла через кишлаки, контролируемые «духами». Простреливался едва ли не каждый километр. Наши колонны следовали только в сопровождении бронетехники. Поэтому, сделав такое предложение, я ничем не рисковал: любой нормальный человек посмеялся бы надо мной и на этом дело бы закончилось. Однако Надеждин, опрокинул рюмку, хмыкнул и говорит:
— А, что, неплохая идея. Котелок-то у тебя варит, оказывается.
Вот когда я осознал, что крупно попал. Но отступать было некуда.
— Едем? — внутренне холодея, переспросил я.
— Сейчас, только посуду помою, и отправимся, — подтвердил Надеждин.
— Георгий Борисович, — сказал я ему, когда мы вскоре вышли из дома. — Надо принять некоторые меры предосторожности. Давай снимем с «Волги» номера — пусть «духи», если они нас заметят, поломают голову: что за машина такая едет? А пока они будут гадать — мы проскочим.
— Гляди-ка! — опять с легкой подначкой заметил Надеждин. — Соображаешь. Бери отвертку, снимай.
,
,
— Это еще не все, — во мне проснулся настоящий конспиратор. — Ты одень свою американскую шляпу в клеточку, а я обмотаю голову полотенцем, издали будут думать, что едут американец и афганец в чалме.
— Общение со мной не прошло для тебя даром, — одобрил мои идеи Георгий Борисович. И мы поехали.
Теперь, по прошествии многих лет, я прекрасно сознаю, что нам тогда невероятно повезло. Лотерея, грубейшее нарушение всех установленных посольством правил, игра со смертью, верх легкомыслия, но… Что было, то было. Мы благополучно проехали через все душманские кишлаки, включая Мирбачакот, где зверствовали гульбеддиновцы (они и сейчас там шуруют заодно с талибами). Преодолели знаменитый заоблачный тоннель на высоте три километра. Поднялись на самую верхнюю точку перевала, где лежал снег и, спустившись чуть ниже, оказались на заставе с советскими солдатами.
Как ни странно, самые острые ощущения остались от общения с соотечественниками. Во-первых, сначала, приняв путников за богатых афганцев, бойцы наставили на нас автоматы, клацнули затворами и потребовали «пайсу», плату за проезд. Такой платой, как я понял, они облагали каждую проезжавшую мимо машину. Потом, когда разобрались, в нашу честь на заставе был устроен грандиозный пир с выпивкой. Ночью я проснулся от того, что расшалившиеся воины-интернационалисты стали бросать гранаты в ущелье, но по пьяному делу иногда промахивались, и гранаты взрывались рядом с нашей «Волгой». С трудом и риском для жизни удалось их угомонить.
Но речь, конечно, не об этом. Все-таки эти мои заметки о Георгии Борисовиче.
За время, проведенное на войне в Афганистане, я встречал там разных людей. Настоящих героев и подлых мародеров. Совестливых и глупых. Бесшабашных и трусливых. Помню одного журналиста, приехавшего в короткую командировку, он при обстреле элементарно обделался в автомобиле. Так ему, бедолаге, сделалось страшно. Бывало и такое. И кто же станет винить этого мирного человека?
Надеждин — с виду типичный московский интеллигент — никогда, даже в самых суровых переделках, не показывал страха. Ему было тогда, если не ошибаюсь, под шестьдесят. Классик фотографии, человек, объехавший полмира, живая легенда советской фотожурналистики... Мог бы почивать на лаврах. А он мотался по Афганистану и вставлял «фитиля» молодым коллегам.
Такие были у меня учителя.
,
