Напомню: более 20 лет запретители факта боя у разъезда Дубосеково клеветали на замечательного публициста Александра Юрьевича Кривицкого: будто он, в войну работник газеты «Красная звезда», сочинил миф о подвиге.
Сражения за честь журналиста
Мои попытки в качестве давнего биографа политрука Василия Клочкова высказать правду и о самом бое, и его первооткрывателе блокировались влиятельными деятелями. И директором Госархива С. Мироненко, и главой федеральной госструктуры — Росархива А. Артизовым.
Однако же справедливость все-таки восторжествовала в 2018 году. Она пришла итогом открытий работниками ФСБ в секретном фонде СМЕРШа и анализа этих материалов историком и министром культуры Вл. Мединским в статье «Будут жить 28» («Российская газета», № 271, 2018).
Что отныне доказано? Министр провозгласил: «Документы свидетельствуют в пользу фактологической достоверности версии «Красной звезды».
Наиважнейшими для восстановления правды оказались сохраненные чекистским архивом записи воспоминаний нескольких уцелевших окопников и тех офицеров, кто по горячим следам обязан был зафиксировать произошедшее у разъезда Дубосеково. Не скрою: я горжусь, что успел пообщаться почти со всеми свидетелями боя. Но, увы, до вмешательства министра отменить приговор на искоренение боя из всенародной памяти не удавалось, несмотря на несколько книг о роте Клочкова и десятки статей.
Почему же запретителям боя поверили? Ответ прост: они «попали в струю» кампании прощания с советской властью. Подлинные историки выявляли ортодоксально-партийные измышления в своей науке. Экстремисты же в звании ученых навязывали спекулятивный кодекс переделки истории в угоду ельцинщины.
Чем же конкретно обосновывали запрет боя? Нет, не научным анализом очерка Кривицкого. Начальники-архивисты козыряли всего-то справкой военной прокуратуры 1948 года, от которой за версту несло духом сталинско-бериевской установки запретить славить тех, кто попадал в плен.
Итак, на подвиг героев пала черная тень, ибо один из них, увы, оказался после ранения у немцев.
Мироненко и Артизов осмелели настолько, что взялись обратить «в свою веру»: один — участников Всемирного конгресса русской прессы из 63 стран, второй — 146 000 подписчиков правительственной газеты.
Обидно: некоторые газеты доверились инсинуациям. Они не посчитались с мнением академика Г. Куманёва и моими доводами.
ЗНАЧИМОСТЬ ЖУРНАЛИСТСКОГО ПЕРА
,
,
Враг у ворот столицы. Сколько же — чего скрывать! — сомневающихся в возможности начинать разгром фашизма здесь, а не позже, отступив к далеким уральским землям, чтобы накопить достаточно сил для победы.
И вот тут-то Александр Кривицкий рассказал в своей ежедневно-стремительной «Красной звезде», главной газете наркомата обороны, о сражении особой значимости. Когда притормозил наступление полусотни танков и вражеской пехоты всего-то взвод пехотинцев без артиллерии у едва заметного на картах разъезда. Однако не просто у некоего населенного пункта, а там, где открывалась врагу прямая дорога на Москву.
Да так рассказал, что уже на следующий день по выходе газеты армия, изможденная отступлением к столице, получила неожиданное подкрепление. То был и сурово-отрезвляющий, и одновременно воодушевляющий призыв: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва».
Один возглас, а оказался повесомее иных пространных речей и статей. Таков был талант Кривицкого: заметить деяние-явление, прочувствовать время и впитывать настроения.
Прошло 78 лет с той поры, а без этого очерка не получается усваивать, как складывалась окровавленная мозаика великой битвы за Москву.
ЗАСТУПНИЧЕСТВО БИБЛИОТЕКАРШИ
Всяко случалось на пути к читателям первых двух публикаций Кривицкого о 28 (сперва передовица, анонимная, но авторства Кривицкого, затем прославленный очерк). Он вспоминал в своей документальной повести «Тень друга, или Ночные чтения сорок первого года» — не то как бы юмористическое, не то явно драматическое:
«Назавтра после опубликования передовой статьи «3авещание двадцати восьми» в «Красной звезде» шла обычная редакционная летучка: что удалось в номере, что не вышло. Статью хвалили, а один из выступавших сказал:
— Вот только слова Клочкова: «Велика Россия, да отступать некуда — позади Москва»… Они ведь, как я полагаю, заимствованы у Кутузова. Фельдмаршал произнес их на совете в Филях. Как это получилось?
Воцарилась тишина. Я увидел глаза недоумевающие и глаза смеющиеся. И тогда встала наша общая любимица, библиотекарь Вероника. Она пожала плечами и запальчиво сказала:
— Так вот и получилось… Кутузов в Филях произнес нечто совсем иное: «С потерей Москвы не потеряна Россия. Властью, данной мне монархом, приказываю отступление». Вот что он сказал. Улавливаете разницу?»
Еще один экзамен Кривицкому. Это сам А. Щербаков (начальник Совинформбюро, своеобразного штаба тогдашней военной журналистики), спросил, чем, дескать, доказать, что автором столь афористичного призыва мог стать ротный политрук. Журналист приоткрыл секрет: успел пообщаться в госпитале с одним выжившим героем.
,
,
Но самое ужасающее пережил он при допросе в 1948-м прокуратурой.
Допрос авторитетного военного журналиста? Это следователи приступили обосновывать уже заранее готовый приговор на запрет боя.
Кривицкий потом отважно пооткровенничал: «Мне было сказано, что если не скажу, что описание боя у Дубосеково полностью выдумал я и что ни с кем из тяжелораненых или оставшихся в живых панфиловцев перед публикацией статьи не разговаривал, то в скором времени окажусь на Печоре или Колыме. В такой обстановке мне пришлось сказать, что бой у Дубосеково — мой литературный вымысел».
,
,
Отдаю ему должное: он сразу после смерти Сталина вновь приступил славить подвиг панфиловцев.
Военная публицистика Кривицкого… Она создавалась раскаленным пером. И при этом была образно-живописной вопреки тому, что редакционный график зиждился на строжайшем военном режиме «Срочно!».
…Лето 1942 года. Тяжко было в Сталинграде. Казалось, что еще немного, и немцы займут город — узенькая полоска земли у Волги становилась последним оборонительном плацдармом.
И вдруг призыв: «За Волгой для нас земли нет!» Он был прописан в передовице «Красной звезды», анонимной, но пером Кривицкого. Эти особого калибра слова расценил самоличным приказом Сталина даже командарм В.И. Чуйков, о чем он мне рассказывал спустя десятилетия. И многозначительно добавил: «А что значило его слово тогда?!»
Всего два крылатых выражения для защитников родины в те страшные для страны времена могли бы вписать их автора в классики публицистики.
Завербованность от Кривицкого
Мы с Александром Юрьевичем в 70-е годы работали в литературном «толстяке», журнале «Знамя», замечу, издания не без предпочтений военно-патриотической тематике. И как-то однажды я ему рассказал, что во времена начал своей журналистики (1957 год) разыскал фронтовые письма Василия Клочкова жене и они не публиковались.
,
,
Он тут же, без каких-либо признаков творческой ревности или желания выпросить эти письма для обогащения своих книг о панфиловцах, едва ли приказно обозначил мне задание:
«Не торопись обнародовать эти письма в нашем журнале. Запроси комментарий и дополнения у вдовы политрука. Напиши письма всем тем, кто упомянут в письмах Клочкова, чтобы заполучить дополнительные сведения о его довоенной жизни и о первых месяцах его воинской службы. Потом будет тебе дорога в архивы… На твою удачу еще живы два участника боя и кое-кто из батальонных и полковых офицеров. Познакомлю тебя и с дочерью комдива Ивана Панфилова, она москвичка…»
Советы многоопытного публициста… Чувство поистине святой верности памяти павших… И вот появились первые мои публикации сперва в газетах и журналах, затем, в 1979-м, и первая книга на 250 страниц «Жизнь и смерть Василия Клочкова». Выделю: она вышла с благожелательным предисловием Александра Кривицкого. И этим предстала как эстафета от фронтового поколения пишущих.
Замечу: шло время, и мое «клочковское» досье обрастало новыми материалами. В итоге с именами 28 уже 5 книг (одна в переводе на казахский). В 2001-м вышла последняя, «Пять месяцев дороги к Дубосеково». Она издана по благословлению митрополита Волоколамского и Юрьевского Питирима, при поддержке знаменитой певицы Людмилы Зыкиной и тогдашних губернатора Московской области генерала Б. Громова и руководителя Комитета ветеранов войны генерала В. Говорова.
НАЧАЛЬНИК ОСОБОГО ОТДЕЛА
Кривицкий в своей редакции командовал отделом литературы и искусств. И ведь кем командовал: Ал. Толстой, М. Шолохов, А. Фадеев, В. Гроссман, И. Эренбург, А. Платонов, К. Симонов.
Истинно гвардейский отряд особого назначения! Кривицкий писал о своих выдающихся соратниках: «Когда началась война, большинство из них были глубоко штатскими людьми, но прониклись духом железной воинской дисциплины, вросли в коллектив». Замечу: в том числе благодаря своему командиру.
Но его отдел славился не только скорострельной публицистикой.
Жестокое время не ожесточало. Сотрудник газеты Михаил Шолохов добился снятия запрета с правдивых блокадных стихов Ольги Берггольц, а в ее довоенной жизни «по политической» тюрьма. Он же в заботе о фронтовиках направил Сталину письмо о плохой работе военно-полевой почты.
,
,
Сам Кривицкий тоже делом ответил на внезапную от приятеля-писателя записку: «Дорогой Саша! Прими под свое покровительство этого хорошего писателя. Он беззащитен и неустроен». И отныне стал печататься в главной военной газете Андрей Платонов, при всем том, что его творчество жестко критиковал сам Сталин.
Еще забота Кривицкого: обратился к Борису Пастернаку помочь газете. При этом знал, что у партвласти давно уже сложилось об этом поэте опасное по тем временам мнение: аполитичен. И появились стихи «Смерть сапера» после выезда в войска. Затем еще отклик на войну. Выявил я это в хранимой мною книжечке Пастернака 1943 года «На ранних поездах». Первыми шли стихи с названием «Страшная сказка». Рождались в самом конце 1941 года — как раз время попыток начинать сотрудничать с Кривицким. Одна из строф являла собой гражданские чувства по-пастернаковски на особицу:
Не сможет позабыться страх,
Изборождавший лица.
Сторицей должен будет враг
За это поплатиться.
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ И ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ
Как только начальник литотдела в первый день войны выслушал наставления главного редактора, так жизнь пошла истинно на разрыв: мобилизовывал коллег на неотложно востребованные темы и сам нещадно по ночам эксплуатировал свой талант. На склоне лет вспоминал: «23 июня 1941 года была напечатана моя подвальная статья «В бой за Родину». В мае 1945-го — очерк «Русский офицер за рубежом».
И начальствовал в своем отделе так, чтобы выкраивать время самому отправляться к воюющим. На командировочных удостоверениях отметки штабов многих армий. Одно из них поистине историческое — из Берлина: «Предъявителю сего разрешается присутствие и работа на аэродроме и в залах заседания на особом мероприятии, проводимом командованием 8 мая 1945 года».
РАЗВЕДЧИК НОВЫХ ТЕМ
,
,
Он любил быть первым. И добивался этого так, чтобы напечатанное становилось значимым для общества. Первым написал в 1942-м о возможности погон в беспогонной после революции рабоче-крестьянской армии. Сбылось! С особым интересом читалось в окопах его слово о воссоздании понятия офицерства и о возрождении гвардии. Он первым же вывел: «Жаль, что в Москве нет памятника неизвестному военному корреспонденту». И ведь появился в столице у Дома журналистов.
Интересно жил. Выделю кое-что. Еще в мирное время печатал в своей «Красной звезде» статьи генерала Карбышева, того, кто с войны, после мученической в плену гибели, стал державной легендой. В войну напечатал генерала Игнатьева, прославленного автора воспоминаний «50 лет в строю». Знал, к примеру, Эдварда Бенеша, довоенного президента Чехословакии, и генерала Людвига Свободу, будущего президента этой страны. Но прежде всего преклонялся перед рядовыми всенародного подвига. В 40-ю годовщину Победы отчеканил в одной из своих статей: «Наш Великий солдат».
Его публицистика примечательна щедро намытыми материалами из истории и биографий замечательных людей — поэтому обогащала. Было ему для чего собирать громадную библиотеку, в том числе дореволюционных книг. Не скрою: в часы гостеваний у мэтра я вожделенно завистливо обзирал ее полки.
БОИ НА ФРОНТАХ ИСТОРИИ
Он отлично знал силу и слабости западной журналистики. Это и позволило ему одним из первых с публицистическим пером наперевес начать войну за правду в военной истории.
В его повести-хронике «Мужские беседы» я прочитал, увы, явно не устаревшее:
Многие западные военные историки стремятся теперь умалить роль событий на советско-германском фронте для всего хода и исхода войны. В книге «Проигранные и выигранные битвы» военный обозреватель газеты «Нью-Йорк Таймс» X. Болдуин вообще не упоминает о Курской дуге. Бой за атолл Тарова на Тихом океане в том же, 1943 году, где пятнадцать тысяч американцев сражались с тремя тысячами японцев, — это было, а вот битвы под Курском не было. В сборнике статей американских авторов «Важнейшие сражения» тоже ничего, ни единого звука. Но это кажущаяся странность. Такая тактика многих официальных и полуофициальных военных ученых вызвана не их плохой осведомленностью или непониманием истинного значения событий. Совсем нет. Речь идет о планомерных попытках сместить, принизить масштаб всего, что происходило на Восточном фронте, и выпятить боевые действия на Западном.
Как же злободневна эта филиппика!
ДРУГ КОНСТАНТИНА СИМОНОВА
Послевоенная публицистика Кривицкого, а он писал не только о прошедшей войне, поразительно впечатляюща. Писал внятно и понятно для всех категорий читателей, но его стиль непрост. Строгий документализм и образность, лиризм и сарказм, юмор и патетика, явственное «я» и осознание, когда надо писать от имени народа, воспоминания и предвидения, то высокий стиль, то простенькие байки. Не случайно был принят в Союз писателей.
Смею заверить: его итоговый к концу жизни трехтомник избранных сочинений и сейчас читается с пользой и интересом. Он включил в себя ничуть не устаревшие «Тень друга, или Ночные чтения сорок первого года», «Подмосковный караул», «Елка для взрослых, или Повествование в различных жанрах», «Бранденбургские ворота», «Непридуманные истории», «Мужские беседы». (Не скрою, радуюсь тему, что имел к этому изданию 1984 года самое прямое отношение, будучи в ИХЛ директором).
А что уж говорить о том, как воспринималось творчество Кривицкого при жизни, по горячим следам его всегда горячей жизни. Уж чего-чего, а никакого застоя в ней нельзя было обнаружить.
Был почитаем и читателями, и писателями. Стал даже героем романа Симонова «Так называемая личная жизнь» — военным журналистом под именем Гурский, да при таких приметах, что всяк в Союзе писателей легко узнавал своего собрата.
Его военно-редакционные заслуги были увенчаны дважды орденом Великой Отечественной войны и медалями «За оборону Москвы» и «За оборону Сталинграда», а также Почетным знаком «Панфиловец».
После войны и его сугубо литературные заслуги нашли подтверждение высокими премиями. И Государственной РСФСР, и авторитетными у профессионалов — Фадеева и Воровского.
Но никаких на пиджаке поблескивающих доказательств его и военной, и творческой доблести я ни разу не видел: скромность!
Напомню время его жизни: 1910—1986. Сколько же великих исторических событий оставили след в емкой памяти этого необыкновенного человека…
,
