Честно признаюсь: у меня на стихи случается аллергия. Это давний синдром, он идет еще со времен редакторства в «Собеседнике», который графоманы отчего-то рассматривали, как чуть ли не обязательную площадку для публикации своих опусов. Едва ли не каждое второе письмо в редакцию содержало просьбу напечатать «мои стихи». Поначалу я еще как-то вяло сопротивлялся, надеясь обнаружить в почте настоящий талант уровня Евтушенко или Вознесенского, но потом сдался и категорически запретил отделу писем класть в папку главного редактора рифмованные послания.
С тех пор это осталось: как только, узнав о моем редакторском прошлом, кто-то из собеседников признается в том, что он балуется поэзией и открывает рот, чтобы зачитать свои произведения, я тут же поворачиваюсь и ухожу. Невежливо, зато спасает от необходимости хвалить всякую чушь.
Ни Евтушенко, ни Вознесенский, ни Бродский на горизонте так и не появились. Правда, в том же «Собеседнике» вырос Дима Быков, но все же это другая история.
Впервые с профессиональным стихотворцем я столкнулся, оказавшись на студенческой практике в газете «Комсомолец Кузбасса». Им был Илья Ляхов. Я хорошо запомнил, что редактор газеты Рудольф Теплицкий относился к Илье с большим уважением и прощал ему всякие шалости, например, крупные загулы с попаданием в милицию. Для меня это был урок: дисциплина, конечно, важна, но поэтическая натура требует к себе особого отношения.
Вторым настоящим поэтом (не графоманом) в моей редакции оказался сотрудник «Комсомолки» Шумский. Вообще-то он был Александром, но отчего-то все называли его Аликом. Он пришел к нам из «Московского комсомольца», совсем юным, но в то же время уже маститым, знающим себе цену. Вокруг него с самого начала образовалась свита его ровесников, глядевших на Шума с обожанием. Любая его фраза, острота, замечание — все воспринималось с восторгом. Ему это нравилось.
Секрет заключался в том, что Шумский был поэтом. Мы были репортерами, литсотрудниками, корреспондентами, этому ремеслу еще как-то можно было научиться, а он стоял на несколько ступеней выше, потому что поэтом можно было только родиться. И никак иначе. Все окружающие, даже самые тупые, это понимали.
Шум не писал стихи, а выдыхал их. Вот приходит он на работу, ему начальник говорит:
— Надо в номер заметку написать про то, какая погода ожидается этой весной.
— Хорошо, — ухмыляясь, отвечает Алик и куда-то пропадает ровно на час. А потом кладет на стол стихи:
Да здравствует прогноз,
Немыслимый без ливня!
Нахальство майских гроз –
Любимейший из гимнов.
«Возможно, будет дождь» —
Нам радио кричало.
Возможно, ты придешь.
Возможно, все сначала.
Забудешь дома плащ,
Отправишь мать на дачу.
Пожалуйста, не плачь.
Пожалуйста, не плачу.
Ну, и так далее. Шум мог написать стихотворение, не дешевую поделку, а настоящее живое стихотворение по любому поводу и стремительно.
,
,
Идиоты, мы тогда не понимали, что рядом с нами талант. Дурачились. Ходили пить пиво в Ямские бани или в концертный зал имени Чайковского. Спорили. Обижались. Стебались.
Кстати, основания для обид были. Потому что Шум, как и почти любой другой одаренный человек, жил в своем особом мире, не считаясь с окружающими. Он, например, мог спокойно уйти из редакции во время дежурства по номеру или не выполнить какое-то рутинное задание начальства, и тогда эти бреши приходилось закрывать нам, его коллегам.
Он яростно болел за «Спартак», был, можно сказать, фанатом. Занимался борьбой в знаменитом клубе «Самбо-70». Женился. Потом ушел с нашего Шестого этажа в журнал «Ровесник» — там ему пообещали больше свободы и меньше рутины.
В день окончания московской Олимпиады мы стояли тесной компанией в пресс-баре Лужников — отмечали это событие. Алик сказал, что завтра они с Наташкой и приятелем на машине уезжают в Одессу, в отпуск. Он будет за рулем. Мы знали, что водитель из него — никакой. Но он только что приобрел «Москвич» и очень этим гордился. Мы его пытались отговорить: «Не рискуй, рано тебе еще в такие путешествия отправляться». Да где там…
Едва выехав из Москвы, он лоб в лоб столкнулся с грузовиком. Никто в «Москвиче» не уцелел.
Еще помню, что Шум с большим почтением относился к другому газетному поэту — Саше Аронову, с которым вместе работал в «Московском комсомольце». Тот тоже был талантлив и тоже не вписывался в привычные рамки. Хорошо, что сменявшие друг друга редактора «МК» относились к этому с пониманием.
Подозреваю, что сегодняшние редакции поэтов не держат. Время другое, газеты другие, да и читатель, вряд ли, расположен к поэзии.
Хотя в последнем я как раз не уверен.
,
