События 26 марта 2017 года показали, что для описания происходившего даже у видавших виды политологов и политических лингвистов нет подходящего языка. Сапожник оказался без сапог. Единственным языком, которому нашлось применение, стал инфантильно-агрессивный жаргон. Язык подворотни.
По пути на «гулянья» по Тверской 26 марта 2017 года мне навстречу со стороны Маяковки шла дружелюбная толпа, напоминавшая людей, покидавших закончившийся вничью средней привлекательности футбольный матч. Мысль о фанатах возникла спонтанно: слишком уж много было подростков, «тинов», по-русски, некоторые — со связанными шнурками кроссовками на груди. Тинов было больше, чем на других оппозиционных шествиях последних пяти лет. Позже, написав об этой толпе в ФБ несколько вполне сочувственных слов, я тут же получил отповедь от других участников и наблюдателей процесса: почему «толпа»? Разве не правильнее сказать «народ»?!
Кроме этого, пришлось объяснять иностранцам, включая украинцев, которые вроде бы не должны были испытывать затруднений с пониманием современного «московского» языка, использование особых слов-маркеров для обозначения участников мероприятия. Почему подростков называют «школота»? Почему говорят «потом началось винтилово»:
— Где тебя свинтили?
— Под «Золушкой». А тебя?
— Да почти с Пушкина сняли, школоту космонавты просто сдули.
,
,
Трудности перевода
Отчего так трудно переводить эти понятия на другие языки? Вместо констатирующего «старшие школьники» и «студенты» грубо сниженный пароним «сволоты». Омоновцы, или полицейские в шлемах, — «космонавты» с глазом гигантского насекомого вместо лица. Не слишком ли много иронии? Высокое звание народного любимца — космонавта, а тут – «мент», да ещё и без лица, но с дубинкой. Что это за расщелина языка, в которую мы угодили?
Коллеги из Киева спрашивают меня, какого чёрта вы говорите «винтилово», «свинтили»? Вы как будто восхищаетесь этим «винтиловом» и «мочиловом»! Да, не без этого. Велик восторг перед криминальной энергией. И этот восторг, пусть уже приевшийся, является ключевой меткой российского речевого поля. Но как иначе описать противоправные действия самих так называемых правоохранителей? Схватить и протащить по асфальту заведомо ни в чём не виноватого человека, избить школьника. Или вот из сводки тех же дней — поубивав нескольких парней из северокавказской деревни, потом нарядить тех в «пояса шахидов» поверх смертельно простреленной одежды. Это что? Да это и есть «винтилово» и «мочилово»: другими терминами, формально описывающими событие на языке права, попросту невозможно воспроизвести происходящее. То, что космонавты и нацгвардия делали со школьниками и школьницами в Москве новой эпохи Навального, и не может быть описано словом «задержали», поскольку у «задержанных» есть права, а у «свинченных» никаких прав нет.
В слове «школота» та же внутренняя опустошённость инфантильного общества, которое не может внятно описать того, что с ним сейчас происходит. Обидно, когда семиклассники высказывают в эфире более здравые суждения, чем многие так называемые политологи, обслуживающие любой абсурдный внутри- или внешнеполитический вывих взрослых, формально — настоящих властей.
,
,
И да, «школоту» может оболгать, оскорбив в лучших чувствах, любой высокопоставленный чиновник: мол, за денежки сбежались. Мелькает и другое взрослое обозначение нового поколения — непоротое. Не они такие свободные, а мы, взрослые, такие добрые, даже добренькие. Могли бы пороть, но упустили, вовремя на правёж не поставили.
В Киеве, по словам коллеги, словарь этот засох вместе с «майданом», тюркским по происхождению словом, непонятным образом прижившимся у нас. Там уже всё можно называть своими именами. Потому что доказали себе, что не боятся ОМОНа, «Беркута» и Януковича. И Порошенко не боятся. И «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», только раскачиваясь на Пушкинской площади, пока что прячется в чужом слове.
И слова колченогие, и споры немилосердные: «Да как ты смел назвать Народ толпой?» И другой голос, повкрадчивее: «Ты че, дурак, не понял, что там всё проплачено? Что школоту самсунгами да айфонами подкупили? Они ж незрелые. Они ж ещё не понимают, что нельзя говорить того, что думаешь. Что только сильный страх перед начальством и презрение к нижестоящим — это то, что выведет нас на верный путь…»
По всем каналам государственных и частных СМИ который год население обучают блатняку. Государственный блатняк скоро справит совершеннолетие. А «школота» просто ещё не прониклась, «малька зашкварена» ютубом, «отвяла» от голубого экрана, плохо слушается бабушек-путинисток и дедушек-сталинистов. Мы ж их обучаем технологиям хакерства, фабрику троллей для них построили! Хотели вырастить на страх Гейропе и Пиндостану поколение ублюдков-пранкеров, вованов-лексусов, а школота, что ж, не хочет? Ничего, каждому десятому «впаяют двушечку», каждого второго «отоварят дубиной» — подровняют.
Перед нами, таким образом, язык, идеально приспособленный под сложную промежуточную фазу, в которой находится российское общество: он насыщен пейоративными, самоуничижительными ключевыми словами. В основном этот пласт языка был известен и ранее, новизну составляет, однако, негативная интенсивность самоописания носителей языка.
,
,
Хорошо забытое старое
28 февраля 2017 года девять сотрудников ФСБ провели 11-часовой обыск в доме правозащитницы Зои Световой. Зоя Светова — дочь советских правозащитников Зои Крахмальниковой и Феликса Светова, которых КГБ обыскивало и арестовывало в 1970-х-1980-х годах за «распространение заведомо ложных сведений, порочащих советский государственный и общественный строй». Оба они были в дальнейшем реабилитированы. Документы об их преследовании хранятся с начала 1990-х годов в музеях России («Мемориал») и Германии (Бременский архив самиздата). Но вот во время обыска 28 февраля 2017 года один из сотрудников ФСБ, перелистывая копии этих документов, испытал радость узнавания. Он сказал Зое Световой:
Смотрите-ка, а этих коллег я хорошо знаю. Они и сейчас работают у нас, в органах!
Первое, что нужно знать о современном русском политическом языке, это наличие в нём не только имен тех же кагэбэшников, что работали в позднее советское время, но и ключевых слов советской эпохи: иностранный агент (человек, работающий в любой международной общественной организации), так называемый (поэт, правозащитник — кто угодно, становящийся неугодным), активные мероприятия (провокации спецслужб с целью устрашения оппозиционеров и дезинформации иностранцев). Но было бы неверно думать, что за время правления Владимира Путина Россия вернулась в прошлое. Наоборот, старые формулы, получающие новую жизнь, сливаются с понятийным аппаратом эпохи перестройки и первого постсоветского десятилетия России, образовав очень прочный сплав.
Вторая составная часть этого сплава — язык чекистской субкультуры, местами похожий на уголовный жаргон. Мастером этой речи является сам Владимир Путин, время от времени небольшими порциями вставляющий в свои политические послания именно этот язык. Для иностранца его слова поначалу кажутся обычным просторечием, но те, кто понимает контекст высказывания, сразу слышат угрозу. Начиная с самой первой — «мочить в сортире» террористов (= убивать самым унизительным способом в нужнике) — и заканчивая угрозой «присылать врача» к оппозиционеру (= арестовывать или устранять оппонента), каждое его новое высказывание играло определяющую роль в распространении особого стиля социальной коммуникации, радикально отличающегося от советского. Этот стиль по-русски называется «стёб» (stiob) и сочетает сарказм, скрытую или нескрываемую грубость и издёвку. Либо над собеседником, либо над предметом разговора, либо над тем и другим вместе.
Первым испытателем этого языка был, ещё в эпоху Бориса Ельцина, Владимир Жириновский, но Путин не только сам с успехом применил его в своей политической риторике, но и показал живой пример всем главным российским телеведущим.
В советское время центральным инструментом языка пропаганды был подтекст. На поверхности все официальные тексты были написаны или произносились на так называемом деревянном языке (langue de bois) — упрощённом пропагандистском языке, который должен был сохранять совместимость с международным дипломатическим и политическим жаргоном и содержать вместе с тем элементы социалистической риторики.
,
,
Коммунистическую партию СССР называли авангардом трудящихся, понимая, что это в действительности не левая партия, а консервативная, или правая, находящаяся у власти по инерции, идущей от большого террора Иосифа Сталина.
Этот советский язык постепенно — к середине 1980-х годов — стал восприниматься как лишённый связи с реальной действительностью. Прежде чем Советский Союз был распущен, был опустошён язык официальной идеологии. Рядом с пустыми идеологическими гильзами население страны пользовалось разнообразными «другими» языками — так называемой нецензурной речью, т. е. сквернословием, и теми «внутренними» языками, которые транслировала в условиях цензуры научная фантастика (Братья Стругацкие), бардовские песни (Владимир Высоцкий), популярная культура (так называемая попса).
Несбывшиеся ожидания
На уровне политической риторики в конце 1980-х годов сформировалось ожидание большого прыжка к некоей демократической норме передовых стран и к здравому смыслу. Этого не произошло. Выяснилось, что за три поколения жизни в СССР общественно-политический язык формировался в глубокой изоляции от остального мира, в том числе от соседей в бывших социалистических странах Восточной Европы. Эта изоляция за 1990-е годы проявилась в том, что население России восприняло первые шаги десоветизации русского языка как слишком глубокое вмешательство в собственную историческую идентичность. Постепенно, к концу правления Ельцина, в ведущих политических группах России — от либеральных до националистических — окрепла неприязнь ко всему понятийному аппарату современного демократического дискурса. Либеральный, демократия, правовое государство, права человека, политическая корректность, феминистский дискурс, гендерное равенство — весь базовый словарь современной либеральной демократии оказался отторгнут подавляющим большинством населения как чужеродный, антироссийский.
Носители языка «национального возрождения» и стиля «стёб» оказались главными выгодоприобретателями (профитерами) общественных настроений. Язык и культура демократической Европы стали воплощением лицемерия, слабости и – самое поразительное! – той самой социалистической неискренности, с которой Россия считала себя покончившей.
В начале нулевых годов сформировался и окреп совершенно новый политический дискурс. Этот дискурс идеально подходил по стилю к тому видению мира, которое воплощали Владимир Путин и его окружение. Россия в их понимании — это великая носительница духовных ценностей, попавшая в окружение вечных врагов и обманщиков, пытающихся через язык лишить нас самобытности.
Язык угрозы
Эта интерпретация обладает колоссальной силой, потому что, с одной стороны, общество и в самом деле столкнулось с волной новизны — от компьютерной техники и её языка до новой социальной реальности (страхование и экономический риск, новые виды деятельности — от производства до туризма, новые отношения собственности, новый религиозный опыт и многое другое), а с другой — эту новизну легко интерпретировать как внешнюю угрозу, подрывающую некие традиционные ценности, хотя они были разрушены еще в 1910–1930-е годы.
Русские очень любят иностранщину и охотно играют с американизмами. Но в обсуждении влияния американизмов на свой язык немедленно скажут о заговоре и сознательном насаждении американизмов враждебными силами.
Три писателя выразили это парадоксальное состояние общественного языка с особой силой — Владимир Сорокин, Виктор Пелевин и Светлана Алексиевич. Первые двое продемонстрировали абсурдистский аспект встречи постсоветского человека с новым для него миром. Алексиевич же показала речевой опыт так называемого простого советского человека – начиная со времен афганской войны (1979–1989) и чернобыльской катастрофы (1986): это был опыт человека, опыт людей, языка которых оказалось недостаточно для трезвой самооценки и социальной критики. Это язык поколения, вовремя не прошедшего, упустившего десталинизацию 1950-х и 1980-х, поколения, не справившегося с уроками Александра Солженицына, Варлама Шаламова, Андрея Сахарова. Однако Светлана Алексиевич, получившая в 2015 году Нобелевскую премию по литературе, отвергнута как писательница большинством читающей России. По очень простой причине. Её простой язык слишком точно и безжалостно рисует автопортрет общества.
,
,
Сформировался новый, обнажённо агрессивный политический дискурс, представляющий в глазах населения политический язык как таковой резервуаром профессиональной лжи. В этом новом мире сильнее всех и ценнее всех является тот, кто лучше и откровеннее, даже наглее, навязывает оппонентам свои интересы.
Можно сравнить риторику войны в Афганистане 1979–1989 годов с риторикой войны в Сирии, начавшейся для РФ в 2015-м. В Афганистан Советская армия, а в Сирию – российские военно-космические силы пришли по приглашению законно избранного правительства. Но советские власти никогда не смогли бы произнести слова об использовании войны как недорогого способа тренировать вооруженные силы России, а 24 декабря 2015 года президент Путин совершенно спокойно заявил на прямой линии:
Часть средств, которые мы планировали на обучение и на военные учения, мы просто переориентировали на операции наших ВКС в Сирии. Это не имеет никакого существенного значения для бюджета. Лучшего учения трудно себе представить. Поэтому в принципе мы там достаточно долго можем тренироваться без существенного ущерба для нашего бюджета.
Культ откровенности силы, агрессивная грубость стали главным маркером не только политической речи, но и поп-культуры. Если в 1990-е годы романтизация преступного мира была уделом маргинальной субкультуры, то к середине нулевых годов она стала мейнстримом — в публичной политической риторике, телевизионных сериалах, ток-шоу. Под лозунгом «Мы научим всех уважать Россию» значительной части населения предложена программа новой аномии — презрения к языку формального права и уважения только к вечной справедливости и вечным ценностям «тысячелетнего государства Российского». Сплав дореволюционных имперских амбиций, мечтаний о реконструкции СССР и поиска достоинства в войне предстают в современной России как гармоничный милитаристский дискурс поддержки так называемой Новороссии — бандитских формирований на востоке Донецкой и Луганской областей. Официальное отрицание участия России в войне на востоке Украины и неофициальная уверенность и твёрдое понимание со стороны большинства населения РФ, что на востоке Украины воюют именно преимущественно россияне, создают чрезвычайно интересный для психолингвиста материал. Публичная ложь государственных деятелей и СМИ воспринимается не как ложь, а как атрибут более высокой эмоциональной истины и как парадоксальное доказательство всемирного заговора против России.
В этом контексте становится понятной и сцена при обыске у правозащитницы Зои Световой 28 февраля 2017-го. Ведь сотрудник ФСБ, узнавший в историческом документе имена ныне действующих сотрудников старых карательных органов, одновременно обнаружил, что совсем незнаком с историей собственной страны. Для него старая ложь официальной советской пропаганды (о «заведомо ложных сведениях, порочащих советский государственный и общественный строй») совместилась с новой ложью о правозащитнице как об «иностранном агенте». Ведь только иностранный агент может выдать врагу информацию о пытках в российских тюрьмах, о незаконном преследовании инакомыслящих — о том, для чего у официальной России сегодня просто ещё не появилось своего языка, понятного большинству населения.
,
,
