Подвал… Что там было главным, приоритетным? Видимо, люди. Да, люди в подвале меняются. Там они становятся истинными — сразу видно, кто есть кто. Нас назвали «политическими». Разделение было на пять групп: военнопленные, свои (ополченцы, натворившие что-то), комендантские (из мирного населения, кто нарушил комендантский час либо проштрафился на бытовом уровне), наркоманы-алкоголики, политические (активисты, волонтёры). Наименьшее — в камере было пять человек, наибольшее — 23. Тогда приходилось ложиться «ёлочкой», когда переворачивался один — переворачивались все. Спали на бетонном полу, покрытом толстым слоем земли и грязи. Сначала подкладывали картон. Однажды не смог даже подняться, потому что после определённых манипуляций очень болели почки. Позже появилась мешковина, первый матрас, совсем детский и совершенно порванный, затем второй, уже большой, довольно грязный, но почти целый. День на 30-й сменился комендант лагеря, где мы находились, нам выдали лучшее обеспечение, в том числе — наибольшую ценность — матрасы.
Самой большой проблемой для меня было отсутствие возможности помыться. Через несколько недель пребывания в камере я, заполучив три литра воды, организовал себе душ в гигиеническом уголке, где с одной стороны стояла пятилитровка для малых нужд, а с другой, буквально в метре, — станок, на котором лежал кусок хозяйственного мыла. Прямо на землю в этом уголке клал дощечку, раздевался догола и тщательно, экономя каждую каплю воды, мылся. При этом старался не сделать выразительную лужу. Полотенца, конечно же, не было. Вытирался футболкой. Над своим местом в углу комнаты натянул с метр верёвки и сушил там футболку, носки, бельё. Стесняться? Не те обстоятельства, хотя в камере я один это делал.
В какую бы ситуацию ни попал, всегда надо чувствовать себя человеком. Помнил советы стоматолога: массируй десна. Выполнял. Иногда помогали. Делал гимнастику для глаз. Дыхательную гимнастику. В общем, развивал любовь к жизни. Есть возможность помыться полбутылкой воды — сделай это. Один ополченец принёс бритву. Я ею брился месяц, пока лезвия полностью не притупились.
Выручила жена одного «комендантского» залетчика. Тот, будучи пьяным, вёл машину и нарвался на патруль. Били долго с очень убедительными приговорами о вреде употребления алкоголя за рулём. Машину забрали. Пришла жена. Беременная. Машину ей отдали — сжалились над пузом.
— Мужа тоже можешь забрать. Мы провели разъяснительную работу, — предложили ополченцы. Жена задумалась на пару секунд и отрезала:
— Нет! Пускай посидит, окопы пороет — может, ума прибавится, если не выбьете, — и передала (надо понимать для длительной отсидки мужа) зубную пасту и бритву.
Бритва и паста достались мне — не удержала сердечная супруга гнева праведного и трёх дней, пришла челом бить за нерадивого мужа. Сжалились. Отпустили.
Расчёска появилась уже в больнице. До сих пор держу при себе. Дорога как память.
***
Сначала была жара градусов 30, а позже — сильный холод, через незастеклённое окно затекала вода. Под окнами проходила маршрутка, и ребята уже вычислили время её движения — это был элемент своеобразного времяисчисления. Так получилось, что я был старший в камере. Когда ополченцы днём шли на работы, говорил, чтобы любую одежду брали сюда — старые куртки, кофты. Мне досталась короткая женская шуба, которой и укрывался.
Как ни странно, больше всего боялись попадания в подвал именно ополченцы. Возможно, зная об издевательствах и жёстком отношении к заключённым, они даже не представляли, как пройдут это испытание. Ополченцы тоже люди. Запил, пострелял в центре города с любого оружия — в подвал, расстрелял домик соседа — в подвал, подрался с сослуживцами — в подвал… Абсолютное большинство таких залётных сразу начинало банально истерить. Стучали кулаками в дверь, кричали, пытались выбраться через окно.
Был уникальный случай, когда ночью привели мастера шахты. Интеллигентный молодой человек, но выпил, что-то нарушил (и комендантский час, и ещё что-то). Об этом узнал его друг, прибыл к посту в расположение с требованием освободить товарища и… посадить вместо него себя. Уговорил. Мастера шахты освободили — обменяли на его подчинённого. Но парня так «отметелили»! От души.
,
,
Иногда юмор конвоиров приобретал откровенно чёрный характер. Как-то в день одного из самых значимых праздников для местного населения — День шахтёра — зашёл в камеру ополченец с позывным «Беспредел» с вопросом-запросом: «Шахтёры есть?» Конечно, как же так, чтобы в ровеньковской камере обошлось без шахтёров?! Выходит первый — в ожидании подарка. «Да, я шахтёр», — говорит гордо. Беспредел от всей души врезал ему по плечу резиновой дубинкой, сопровождая приветствием: «С Днём шахтёра!»
***
В подвале мне разрешили в сопровождении конвоя ходить в местный медпункт (при боевой части) на уколы. Одна из женщин, работавших тут, не скрывала своего отношения к нам (которых здесь именовали «нациками», «укропами», «бендерами»), сказала мне: «Я вас ненавижу! Но мы с мужем посоветовались и решили дать вам шапочку и два свитера. И вам надо таблетки каждый день принимать от сердца — кардиомагнил. Мы, как врачи, решили, что надо помочь. Но мы вас ненавидим». А на следующий день ещё и книги принесла, говорит: «Вы же интеллигентный человек, можете почитать». Это был роман Льва Толстого «Воскресение». Очень ценный для тех условий подарок. Я ей признателен за теплоту души. А слова — это просто слова…
«Воскресение». Почему именно этот роман Льва Николаевича Толстого пришёл ко мне именно сейчас, или моя душа в этот час нашла путь к нему? У меня вся жизнь по особой программе. Не школьной. В школе я прочёл только великолепную «Анну Каренину». Для «Войны и мира» созрел после первого курса вуза. Прочёл с наслаждением. И вот, «Воскресение» в дни плена…
С чего же началось всё это, Революция достоинства? С воинствующего пути требования преобразования в нашем обществе отношения к человеку сейчас и сразу! (Это если кто-то ещё помнит и осознаёт, что это было!) Хорошо бы очистить общество, привести его то ли к сверхцивилизационно-аватаровской чистоте, то ли к неукоснительному соблюдению десяти пунктов бытия, вытесанным Моисеем после общения с Господом… Но Лев Николаевич, устами Нехлюдова, в «Воскресении» говорит, что эта проблема — создание общественных отношений с уважением к общечеловеческим ценностям и судебно-государственной гарантией этого уважения — существовала уже сотни лет, и государственного выхода из сложившейся ситуации он фактически не видел. Только христианский. Соблюдение обществом христианских ценностей, изложенных в Евангелии. Выход из сегодняшней беды Украины Лев Николаевич просто и чётко прописал в «Воскресении», цитируя Евангелие от Матфея, глава 18, стихи 21 и 22:
Тогда Пётр приступил к Нему и сказал: Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешившему против меня? до семи ли раз? Иисус говорит ему: не говорю тебе: до семи, до седмижды семидесяти раз.
Вот и всё. Таков Закон — Евангелие!
Ещё в Луганской областной больнице я позволил себе просто ручкой подчеркнуть оказавшееся для меня важным и необычайно своевременным, дающим ответы на вопросы сегодняшнего дня. Позволю процитировать классика:
Люди, пожившие в тюрьме, всем существом своим узнавали, что, судя по тому, что происходит с ними, все нравственные законы уважения и сострадания к человеку, которые проповедуются и церковными и нравственными учителями, в действительности отменены…
Каждый из нас после пробуждения ото сна ещё несколько секунд остаётся ребёнком. Так вот и я, однажды проснувшись в промёрзшем подвале Ровенек, впервые в жизни ощутив на себе, что не просто замёрз во сне, а у меня замёрзли кости (да-да, именно такое ощущение и было), совершенно по-детски почему-то подумал о стране: «Неужели они не представляют, как здесь холодно?!» Такое детское умиление было минутным. И уж совершенно очевидной стала и беспомощность, и безнравственность той системы, которая сотворила эту войну, в вопросах как защиты, так и освобождения военнопленных и заложников. В «Воскресении» есть и об этом:
И что более всего удивляло его (Нехлюдова — одного из главных героев «Воскресения», — Прим. авт.), это было то, что всё делалось не нечаянно, не по недоразумению, не один раз, а что всё это делалось постоянно, в продолжение сотни лет…»
«Воскресение»…
Дело военнопленных и заложников для государства очень редко выходило за рамки составления списков пленных, отправки писем обратившимся с заявлениями родственникам пленённых. Волонтёры, рискуя собственной жизнью, своих не бросали: вступали в переговорные процессы, во время которых сами порой попадали в плен, вывозили-выводили пленных, передавали «подогрев» — продукты питания, медикаменты и другие вещи, важные в быту узников. Такая инициатива далеко не всегда находила поддержку государства. Оно не содействовало в передаче необходимого в камеры нашим пленным. Более того, с нашей стороны такие передачи ограничивались весом до 100 кг (как норма для перевоза продуктов гражданами с временно оккупированных территорий). Иногда сталкивались с непониманием со своей же стороны. Но как радовались таким передачкам наши пленные!
В «Воскресении» и об этом было:
Возмущало (Нехлюдова), главное, то, что в судах и министерствах сидели люди, получающие большое, собираемое с народа жалованье за то, что они справлялись с книжками, написанными такими же чиновниками, с теми же мотивами, подгоняли поступки людей, нарушающих написанные ими законы, под статьи и по этим статьям отправляли людей куда-то в такое место, где они уже не видали их и где люди эти в полной власти жестоких, огрубевших смотрителей, надзирателей, конвойных миллионами гибли духовно и телесно.
Дни соединяются в года, года — в десятилетия, десятилетия — в века. Народы объединяются-разъединяются в страны-государства, убивая друг друга и принося страдания в дома «народа-соседа-брата». А общечеловеческие ценности ходят по замкнутому кругу унижения человеческого достоинства… Революция достоинства… Хорошее название. Пока не работает. Будем молиться и верить в Воскресение…
***
Медсёстры хорошо ко мне относились (всех помню и благодарю), давали с собой мази и обезболивающие — пленные были с тяжёлыми побоями, переломами. Помогал всем, в том числе и ополченцам. Так на День шахтёра попался ещё один ополченец, пьяный вдребезги: начал буянить в центре города, стрелять, драться — бросили к нам в камеру и говорят: «Месите. Или вы его, или мы всех будем крошить». Немного, но недолго, сомневались. В результате его хорошо отметелили. Там не так, как в футбольных шоу: коснулись воздуха рядом с задницей — игрок непременно падает, сделав тридцать три кувырка по травке, прикрыв ладошками личико. Там бьют до тех пор, пока признаков осознанных движений уже нет.
Впрочем, на следующий день я уже мазал его обезболивающими и снимающими гематомы мазями. Он же искренне, по-шахтерски, благодарил: «Валерчик, ты меня, как мама, выхаживаешь. Я не обижаюсь. Я — шахтёр! У меня так всегда на День шахтёра: отпраздновать, выпить и подраться». Его выпустили через пять дней, дважды затем приходил — чай, сгущёнку приносил. А через месяц приехал, стучит в дверь камеры: «Валерка, я женюсь! Слышишь?! Жееенюююсь!» Человек. Тоже.
Сидел со мной Вася. Работящий, но пил много. Его не хотели отпускать, потому что с утра до вечера пахал: его можно было в три часа ночи поднять и сказать, что нужно бензин разливать — он шёл с радостью. Васю взяли в 300 метрах от собственного дома. С товарищем несли литр вина, когда остановил патрульный (уже начался комендантский час). Через пару дней пленения Вася выдал: «А мне здесь нравится: кормят хорошо и работы много».
Кормили действительно нормально, почти всегда два раза в день. Давали такой вкусный хлеб, что можно было есть без ничего. Да, мяса не было. Радовали макароны с небольшим добавлением тушёнки (очень небольшим, но вкусным). Повара — народ особенный. Давали лучшее средство как для иммунитета, так и от депрессии — чеснок. В домашних условиях такая еда кому-то показалась бы издевательством. Но у меня о макарошках и кашках, супчиках и постном борщике только лестные воспоминания: спасибо, что кормили. Однажды передали пакет табака — ребята курили самокрутки.
После того как Лутугино перешло в руки ополченцев, ребят из камеры пару недель возили «за трофеями». Оружия взяли много. Даже новенький (в масле) «Град». Еды-гуманитарки — тоже достаточно. Несколько банок варенья от украинских бабушек и несколько наборов сухпайка украинского производства позволили взять и в камеру. «Трофей» занесли в коробке с надписью: «Айдарівцям. Повертайтесь ЖИВИМИ».
,
,
***
Из известного тюремного закона «не верь, не бойся, не проси» раньше не понимал значение «не проси». В плену понял. Ни разу ничего не просил. Я не терплю табачного дыма, а в камере курили почти все. С моим постинфарктным состоянием это было крайне сложно переносить, и когда собратья по камере от Ромки узнали о моём отношении к табачному дыму, курили только у окошка или двери. Через месяц мне разрешили выходить на свежий воздух и у курятника под конвоем шагать отрезок метров пять-семь. Я ходил вперёд-назад, чтобы сделать тысячу шагов. Норма. Понимал, что надо двигаться, чтобы работало сердце. Нужно бороться за жизнь. Дали возможность ходить — ходи, не останавливайся. В камере делал двухчасовую дыхательную гимнастику. Когда не мог двигаться — работал мозгами.
Люди сходят с ума. Очень страшно видеть, когда человек целыми днями лежит и смотрит в потолок — там уже необратимые изменения в психике. Я брал кусок газеты за 2003 год и читал снизу вверх, слева направо. Сделал доску для шашек, порвал газету и кусками бумаги играли в шашки. Позже пацаны с работ начали приносить пробки от бутылок — собрали белых и синих — играли уже ими. Даже чемпионаты устраивали.
С десяти вечера, когда начинался комендантский час, ждали прибытия новеньких. Как правило, прибывших принимали жёстко. Проводили «воспитательную работу». Если силы у «воспитателей» ещё оставались, внимание переключалось с новеньких на постояльцев. Бывало, не все выживали. Отпевали.
Сам отпевал, как мог. Читал заупокойную молитву. Просил всех молиться. Думаю, имел на это право. На корабле, где не действуют гражданские законы, всё, что делает капитан, — правильно. Вот и я в таких ситуациях брал на себя ответственность. Пусть Бог простит, если что-то делал не так. Тяжело об этом вспоминать. Но что было, то было. Надо жить-выживать…
Однажды к нам привезли молодого человека, в гараже которого нашли пять патронов. Он их просто подобрал на улице среди огромного количества боеприпасов и техники, оставленной украинской стороной. Его жестоко избили. Привезли к нам в камеру с завязанными глазами. С повязкой провёл всю ночь. Благо очень скоро жена принесла доказательства того, что «ни под кем они не были, потому что два месяца прожили в России и только приехали в Лутугино». Парня отпустили. Но осадок и синяки остались…
А ещё с нами сидела Машка — земляная лягушка, которая жила под станком. Как-то в камере шло дикое месиво — ополченцы били кого-то. А тут Машка выскакивает из-под станка. Я говорю: «Машка», и ребята в камере: «Машку не троньте». Ополченцы в шоке: «Какую Машку?!» — «Ну, лягушку нашу». — «Какую лягушку?!» — «Ну, живёт у нас здесь лягушка».
Она была очень вежливая. Каждый вечер делала обход по периметру комнаты — скакала у всех по ногам и возвращалась обратно под станок, один раз перепутала и проскакала по головам.
,
,
