Можно сказать, что это поставленные при жизни памятники Фазилю. Дело не только в том, что он когда-то создал и оживил целый мир Чегема, для нас, читателей, гораздо более существенный, чем реальный горный аул. Мы же все понимаем, что мальчик Чик — это сам Искандер, сумевший сохранить в чистоте и бессмертии своё детство. Прикоснуться к его героям — получить заряд животворной силы писателя.
В дни недавнего траура к ногам Чика и Ники клали цветы.
Как это уже не раз бывало в истории, память писателя почтили и его персонажи. И не всех из них он любил. Фазиль Искандер был одним из самых глубоких сатириков в русской литературе и в абхазской национальной культуре, героев он не только находил, но и предсказывал. И они, понимая, что писатель видел насквозь их хищное нутро, всё-таки оказались вынуждены присылать скорбные телеграммы. А не злорадствовать…
Мы-то полюбили его в конце 1960-х именно за смелость и свободомыслие. «Созвездие Козлотура»: маленькая повесть из жизни областной молодёжной газеты показала журналистику, описывающую не реальную жизнь, а виртуальную, такую, которую пропаганда хотела впихнуть в мозги читателей. Писатель нашёл при этом образ, замахнувшийся на самую суть советского режима, на его искусственность, на несочетание насильно сопрягаемых элементов. Он скрестил горного тура и деревенскую козу. Конечно, чувствовалось, что он смеётся не над одной журналистикой…
Для нас эзопов язык Фазиля Искандера на долгие годы стал образцом, помощником в трудном деле выживания, плавания в отравленных водах всё равно любимой работы. Было две кодовых фразы для определения близкого по духу. Одна из «Затоваренной бочкотары» Василия Аксёнова: «Хороший человек по росе идёт…» А вторая — из «Созвездия Козлотура»: «Интересное начинание, между прочим…» Если собеседник с улыбкой откликался на эти слова, с ним можно было разговаривать и работать.
При этом Фазиль Искандер и в повести, сделавшей его знаменитым, и в «Тринадцатом подвиге Геракла», например, не был традиционным для советского времени сатириком. Его образы не становились плоскими из-за гротеска. Наверное, в силу его поэтического таланта. Поэзия — приём убойный. Он не пытался нас рассмешить, он был гордый и весёлый, понимающий. Мы смеялись, как тамаде в хорошем застолье.
Кроме прочего, его поэтический талант, за которым мы теперь следили и по редким публикациям стихов, сделал особенно чутким и внимательным его прозаический язык. Заставил нас примолкнуть и задуматься, прочитав первый отрывок из будущей чегемской саги «День Чика». Такой прозы в СССР ещё не было. Он, да пожалуй ещё Виктор Конецкий, внесли в русскую прозу второй половины ХХ века особое зрение и особо точное трагикомическое слово.
У Искандера был хороший бэкграунд: русская литература двести лет пыталась понять ментальность Кавказа, к писателю навстречу бросился читатель, подогретый этими поисками. А тут ещё и его русский язык, увиденный, как инструмент, одновременно и снаружи, и изнутри. Поэт Искандер понимал, чего конкретно он добивается в поисках выразительности, именно потому, что вдвойне понимал инструмент. Многие «нацмены» в это же время блестяще писали по-русски: Ибрагимбековы, Зульфикаров, Пулатов, Амирэджиби, а фокус Искандера был в том, что он писал новое для читателя не только о своём родном, но и об общем. О закономерностях, свойственных патриархальности или тоталитаризму, романтическому полёту юности или плоскому расчёту бюрократа. Искандер был ярче, афористичнее, образнее, чем все остальные.
Фазиль Искандер ведь и Сталина открыл нам с естественной кавказской стороны, мы лучше поняли и его ментальность, и ментальность его соратников по революции и террору, ставших его жертвами.
,
,
А Фазиля Искандера после этого не сильно-то и репрессировали. Даже когда он в штатовском «Ардисе» опубликовал полного «Сандро из Чегема» с той главой, которая вышла в «Метрополе». Даже когда он в Штатах же опубликовал «Кроликов и удавов» — вещь, как всем казалось, антисоветскую (а она была глубже). Современные политиканы и окололитературная тусовка продожают это обсуждать, вспоминая, например, судьбу его соседа по альманаху Войновича. Не утверждая, а размышляя по прошествии времени, здесь можно представить несколько парадоксальных причин.
Во-первых, его сатира в «Сандро» касалась вроде бы только Сталина, а жестоко обрушиваться на то, что автор вдалеке от советского читателя разоблачает тот самый «культ личности», который осудила партия, — это признавать себя прямыми сталинскими наследниками. Во втором случае автор больше раскрывал убогость кроликов, чем разоблачал насилие удавов, которые даже сперва чисто-благородно никого не душили, а просто понуждали идти в пасть. К тому же сажать или высылать автора за это — признать себя всё-таки душителями, которые обиделись на прямую аналогию. В-третьих, сатира Искандера была написана с тех же высоких гуманистических позиций, с которых он когда-то увидел своего Козлотура. На них обрушиваться — признавать, что тогда ошибочно не придушили…
Ну и наконец, за годы известности он стал гордостью многонациональной советской литературы, абхазским духовным лидером. А открыто лезть в смутные национальные отношения московские удавы не спешили. Мудрость и изящество писателя Искандера, закрепляющего в народной памяти приметы национального духа, стали мостом в современность для культуры Абхазии. Особенно для той её части, верной мультинациональному миру Сухума, которая продуктивно противостояла узконационалистическим настроениям и грузин, и абхазцев. Разрушать этот мост — подрывать бомбу, и так готовую взорваться внутри Абхазской ССР — части Грузинской ССР.
Конечно, полуперс, полуабхаз Фазиль Искандер был певцом именно абхазского самосознания, упрямо показывал его крестьянские корни, противящиеся советско-колхозному. Но он был честен, мудр и справедлив, поэтому с начала перестройки выступил против грузинского засилия в республике, а потом — против жестокостей обеих сторон.
Его «Сандро из Чегема» при этом сделал для самосознания общества образовавшейся независимой республики примерно то же, что для читателей Европы Томас Манн, переведший в «Иосифе и его братьях» библейский эпос на язык современной психологии. В этом отличие Фазиля Искандера от многих исследователей фольклора и национальных особенностей. И абхазский дух зазвучал на русском, доступном для перевода на любой язык, Искандер вывел его на свет мировой культуры из кавказских ущелий.
В Абхазии это ценят, ещё при жизни своего (нашего) классика нацбанк выпустил в его честь памятную медаль. Я, признаюсь, горд тем, что один экземпляр мне вручил в своём кабинете тогдашний президент республики Александр Анкваб, который во многом поступил по примеру любимого писателя: не стал раздувать гражданскую войну, когда против него выступила подготовленная Москвой оппозиция, и добровольно ушёл (как Искандер из политики). Но при этом от идеи независимости его наследники не отказываются, в пасть к удавам не идут.
Поразительно, как в «Кроликах и удавах», впервые опубликованных в 1982 году, Фазиль Искандер предсказал политическую историю постсоветского пространства, развёртывая скупыми словами те сюжеты, которые у нас продолжаются почти тридцать лет! А вспоминаешь, как писатель ещё в 1970-х написал маленький рассказ, где действовали воры в законе и слившиеся с ними в симбиозе менты, — и перестаёшь изумляться. Мы же не удивляемся прозорливости Свифта или Евгения Шварца. Фазиль Искандер был из того же разряда.
В сатире. А ещё же осталась поэзия — она всегда, настоящая, бездонна. И не важно, в рифму она написана, делится ли на строфы или закреплена на бумаге длинными периодами. К текстам Искандера (как же мы тихо радовались созвучию его фамилии знаменитому блистательному имени!) не липнут руки его сатирических персонажей. К его текстам прикасаются, как к вечной бронзе, свободолюбцы.
,
