Когда я был маленьким и только еще учился на журналиста, у нас был декан. Студенты его любили, и он любил студентов. Еще он любил Ильфа и Петрова и часто их цитировал. Включая и записные книжки Ильфа. Приходит к нему, например, студент за допуском на пересдачу экзамена по диалектическому материализму, а он говорит: «Из гравюры велели сделать пьесу», и дает допуск. Поговаривали, что он выпивал, но это часто случается в наших широтах с добрыми и умными людьми, понимающими весь ужас происходящего.
А потом он умер. Некоторое время факультет существовал в состоянии безвластия, а к концу учебного года стали циркулировать слухи о том, что вопрос о кандидатуре нового декана наконец решен «в верхах». Говорили, что он из «Правды», что кандидат наук и у него труднопроизносимая фамилия.
И действительно: когда мы вернулись после летних каникул, декан был уж тут как тут. Особенно приглядеться к нему мы, впрочем, не сумели, потому что нас услали на картошку. Заметили только, что он в строгом сером костюме, при галстуке и при этом почему-то в мягких тряпичных тапочках. Ну, мало ли, может, ногу натер.
Убирая картошку под портвейн, мы предвкушали новую встречу с деканом, тем более что он должен был вести у нас курс лекций «Теория и практика внешнеполитической пропаганды».
И дождались. Декан вышел к кафедре все в тех же тряпичных тапочках и строгим голосом сказал:
— Настоящий курс недостаточно разработан, поэтому я читаю лекции на основании своего личного опыта и опыта других ведущих советских журналистов.
Мы обратились в слух.
— Наша эпоха, — продолжал декан, — венчает собой две тысячи, которые прожило человечество.
Фраза показалась нам несколько загадочной и туманной. Почему «две тысячи» (на дворе стоял 1973 год) и почему наша эпоха эти две тысячи венчает? Дальше что, ничего уже не светит? А коммунизм? А Олимпиада? Ладно, законспектировали. И лишь когда оратор перешел к характеристике этой самой эпохи, мы почувствовали неладное.
— Первая мировая война, — сказал он, тщательно выговаривая каждую букву, — началась в результате саратовского убийства. А на современном этапе войны быть не может. — Он грозно посмотрел на аудиторию, словно высматривая возможных поджигателей войны. — Этот вывод был сделан рядом экспортов. Например, Шрейбером. Но это не тот Шрейбер, которого вы знаете, а другой Шрейбер, который был его братом.
Студент, по-мышиному точивший бутерброд с сыром на задней парте, поперхнулся. Мы стали переглядываться. Но декан уже поймал ветер и несся на всех парусах.
От путаной истории с братом Шрейбера он ловко перешел к анализу современных информационных технологий:
— К 1975 году, или, как говорят ученые, почти через год, вы на экране своего телевизора сможете разговаривать, как в автомате… Японцы сделали видеомагнитофон… вы, конечно, не знаете как. Они сделали как патефон: там мембрана играет. — Декан сделал волнообразное движение рукой, показывая, как именно играет мембрана. — А газета пропадет, потому что уже есть пятьсот полмиллиардов радиоприемников.
Мы лихорадочно соображали, сколько это — «пятьсот полмиллиардов»? 250 миллиардов, что ли?
После лекции на лестнице, где мы курили, какое-то время стояла нездоровая тишина.
— Массовая галлюцинация, — произнес, наконец, староста курса, не слишком, правда, уверенно.
Стоит ли говорить, что последующих лекций мы ждали как праздника. И ни один лектор, разве что за исключением не так давно ушедшего из жизни блистательного профессора Мирского, не мог обеспечить такой посещаемости. Если кто и пропускал лекцию декана, скажем, по болезни, то потом долго канючил, выпрашивая конспекты у более крепких однокурсников. Вот некоторые отрывки из моего конспекта (привожу их без комментариев, да и какие тут могут быть комментарии?). Напомню лишь, что курс был посвящен теории и практике внешнеполитической пропаганды.
— Французский сказочник Пьеро подразумевал, что когда Волк съедает Красную Шапочку — это зима, а когда охотники вспарывают ему брюхо — это весна.
— Христианство возникло во втором веке до нашей эры.
— У герцога Гессен-Кассенского было около 100 детей, только от разных женщин. Это был настоящий паук.
— Если сказуемое — период жизни на земле, то он очень короткий.
— История не донесла нам его имени Ганс Готт.
— Иезуитский орден был построен по принципу демократического централизма.
— Что касается правительства, народ имеет право изменить или уничтожить ее.
— Немцы и, в частности, японцы.
— Рабочая печать — это зоркое ухо рабочего класса.
— Это утверждение стихотворно.
— Вы, может, читали книжку Свифта «Гулливер в лилипутах»?
— Королевская монархия.
— Ленин этот теннис опровергает.
— Англичане единственные располагали системой подводных кобелей. (Тут декан смущенно улыбнулся и развел руками: вот, дескать, причуды русской лексики.)
— Пропаганда приобретает нехорошее слово.
— Лорд Нортклиф кончил не своим в сумасшедшем доме.
Ну и так далее. При этом он щедро украшал свою речь неологизмами типа «формуляция» или «напердровал».
Вы, конечно, понимаете, что сохранять чугунную невозмутимость в таких условиях было трудно, по аудитории порой порхал легкий смешок или слышалось сдавленное хрюканье. В какой-то момент декан это, вероятно, заметил, да и стукачи, которыми всегда был славен наш институт, уж наверное, постарались ему что-то шепнуть.
Так или иначе, на одном из заседаний кафедры, как нам удалось впоследствии узнать, он поднялся, красный от праведного гнева, и произнес историческую фразу:
— До меня дошли слухи, что некоторые мерзавцы конспектируют мои лекции.
Что было потом? Потом он ушел из института и вернулся в газету «Правда». Куда же еще. Но «убрали» его вовсе не из-за лекций. Просто ему позвонил домой какой-то ответственный товарищ из ЦК или МИДа, а он возьми и скажи: «Я с вами говорить не могу, потому что в ванне моюсь».
Надо все-таки понимать, кому что говоришь.
***
Век живи — век учись, и любая информация полезна. Годы спустя именно благодаря декану в одном из журналов появилась рубрика «Зоркое ухо Леонида Флорентьева».
,
