Максим Мамлыга попал в мир медиа не сразу: сдал ЕГЭ почти по всем предметам, получил юридическое образование и даже успел поработать в «Красном Кресте». Он любит шутить, что до сих пор не знает, кем он вырастет. Максим, конечно, лукавит — он стремительно растет и развивается как книжный обозреватель нового журнала «Правила жизни» и куратор отдела искусств книжного магазина «Подписные издания. В интервью ЖУРНАЛИСТУ он рассказал о том, почему глянцевые журналы и бумажные книги не умрут в эпоху цифровизации, что такое интеллектуальный глянец и почему современная русская литература — мировое явление.
«Набоковскую “Лолиту” впервые напечатал Playboy»
— Максим, вы выступили приглашенным редактором в литературном номере «Правил Жизни». Насколько я понимаю, это продолжение традиции Esquire, когда раз в год выпускались литературные номера, и вы участвовали и в их создании. Какие отличия у этого выпуска от предыдущих?
— В Esquire действительно были литературные номера, и они строились по разным схемам. Например, был 2020 год, пандемия, и мы сделали литературный проект внутри регулярного номера. Он был посвящен «Москве после эпидемии глазами современных русских писателей». Это всегда было микроисследование, которое нам что-то интересное рассказывало.
В этом году, когда издательский дом Hearst Magazines отозвал лицензию на издание журнала, быстро был найден выход из этой ситуации. Команда Esquire будет заниматься новым проектом — «Правила Жизни». Было решено снова сделать литературный номер. Если вы вспомните прошлые выпуски, там тоже были иллюстрации, но здесь — это насквозь иллюстрированный номер, он больше, он дико красивый. И сама тема — человек и музыка, затрагивает интермедиальность и вопрос о связи человека с этим видом искусства. То есть, человек — общество — литература — музыка. Как эта схема работает, как это получается. Тоже микроисследование, но под другим углом: более плавно, формально, широко.
При этом такой формат внутри глянца — это всегда про тактильность, реакцию на цифровую реальность, в которой мы сейчас живем. Очень важно, как сейчас часто говорят в психологии, «заземлиться». Когда у тебя есть бумага, «кра-си-ва-я», ты ее берешь, листаешь. В этом году — заземлиться очень и очень необходимо.
— Да, это первая тема, о которой думаешь. Не было ли у вас мыслей, когда переформатировали журнал, что он поменяется не в лучшую сторону?
— Случилось даже наоборот: Esquire — это определенный формат, лицензия, рубрики. А здесь ты понимаешь, что рамка отпала, и дальше новой свободой ты можешь распорядиться по-разному. Команда Esquire этой свободой распорядилась очень достойно. Знаете, была такая вековечная мечта о русском New Yorker: иллюстрированном, интеллектуальном журнале. И мне кажется, то, что сейчас выпускает команда «Правил Жизни», не похоже на New Yorker, но это действительно интеллектуальный, остроумный глянцевый журнал.
— Я как раз думала о том, что интеллектуальный глянец звучит для некоторых людей как оксюморон, потому что у них в голове завис, например, образ Cosmopolitan: в нем яркая, блестящая картинка, ноль смысла, много рекламы, много стереотипов.
— Этот момент как раз связан с историей глянца. Если вы посмотрите самые разные интервью главных редакторов как зарубежного, так и российского глянца, начиная от Сергея Минаева и Алены Долецкой и заканчивая зарубежными ребятами, вы поймете, что возникает очень интересная картина. После кризиса 2008 года и всеобщей цифровизации было понятно, что глянец будет меняться. То, что происходит определенная интеллектуализация, — это закономерно.
,
,
— Можно еще сравнить это с опытом с издания Rolling Stone. Они сначала писали только о музыке. Потом случился культ рок-музыки, и «просто красивые обои» стали наполнены смыслом. Нет ощущения, что цифровизация, которая сейчас идет, может убить глянец?
— У разного глянца есть своя история. Например, Esquire, который выходил в 1940-е годы — это один журнал, в 70-е — другой журнал, в нулевые — третий журнал. Так или иначе, любое медиа трансформируется, реагирует на то, что происходит. Понятно, что какие-то практики или статьи, которые были в глянце 90-х, трудно представить сейчас. Они уже часть истории.
Что касается красивой картинки: у многих по инерции нулевых глянец ассоциируется прежде всего со сверхпотреблением. Когда в России была эпоха гламура, глянец был одним из тех, кто ее поддерживал, возводил на пьедестал. Однако уже давно глянец не является маркером потребления. Издания пишут о моде и критикует ее, ведь она является одной из самой грязных индустрий. Также в глянце пишут про тяжелые социальные проблемы. В прошлом году на обложке журнала «Домашний очаг» появилась Грачева, которой муж отрубил кисти рук. Издание подняло с обложки вопрос о проблеме домашнего насилия, которая стоит в России очень остро. Одна из функций глянца, которая не перешла к другим медиа — начиная с Энди Уорхола, глянец создавал звезд, искал героев нашего времени.
«Хрупкая, самонастраивающаяся книжная экономика»
— Давайте теперь поговорим о книгах. В разговоре вы упомянули ковид: есть пласт людей, которые перестали практически выходить из дома после локдауна: есть доставка, работать можно спокойно онлайн, весь контент потреблять в интернете. С книгами похожая ситуация — многие их читают в веб-версиях. Нет страха, что книжные магазины потеряют актуальность?
— Нет, это короткий ответ. Когда только начали распространяться электронные книги, все говорили, что электронные книги убьют бумажные. А потом стало понятно, что появление нового способа потребления информации не уничтожает другие, просто происходит перераспределение. На бумажную книгу может повлиять не цифровизация — она только выравнивает баланс, и наоборот, дает разнообразные способы прийти людям к чтению. Книгам может навредить только принятие непродуманных законов и вмешательство государства в хрупкую, самонастраивающуюся книжную экономику, которая последние 30 лет выстраивалась независимым от государства образом.
— Сейчас цензура как-то влияет на появление книг в «Подписных изданиях» и вообще в книжных магазинах?
— Пока нет. Вы понимаете, какие сейчас законы принимаются, знаете про закон о дискредитации армии и как это повлияло на медиа в России. У нас сейчас рынок выкошен. Любой журнал в России, те же «Правила Жизни», как древесный папоротник после вымирания. Уже нигде их не осталось, все выжжено, и только на Канарах они растут. Реликтовое растение. То же самое происходит и с книгами.
Главное, что угрожает книжной индустрии сейчас — принятый закон о пропаганде гомосексуализма в новой своей редакции. Квирная литература востребована сейчас намного больше, чем многим бы хотелось. Например, у второй части книги «Лето в пионерском лагере» стартовый тираж был 250 тысяч экземпляров. Это невероятные тиражи для книжного мира, где средний тираж две, ну три тысячи экземпляров. И как этот закон будут именно применять — непонятно. Будут ли тиражи изымать, признавать книги иноагентами, вносить их в особый реестр. Сегодня мы будем все читать этот закон и смотреть, какие там именно формулировки. Потом смотреть на практику правоприменения. Сейчас говорят, что в библиотеках должны появиться определенные помещения закрытые, куда вход разрешен только с паспортом. И с предупреждением, что вы там встретите. Как такую штуку организовать в небольшом книжном магазине? Это что, получается, продавать из-под полы, из-под прилавка? Придет человек и спросит: «А у вас есть чего?» А мы такие… [тут Максим подмигивает].
— Похожая практика — книги в целлофане.
— Нет, будет хуже. Ты уже не сможешь эту книжку выложить на публику. Дети ее увидеть вообще в принципе не должны. Отметки «18+» и целлофана мало. Я понимаю, что и в моей работе я писал про эти книги тоже. И что? Теперь про них нельзя писать. Более того, я не смогу взять и просмотреть все свои тексты и все убрать оттуда. Но прокуратура или Роскомнадзор может счесть это, как в случае с некоторыми цифровыми материалами, продолжающимся правонарушением: висит в интернете, значит, продолжает правонарушать. Неважно, было это опубликовано год назад или 20 лет назад: висит — значит, продолжается. И я вполне подпадаю под этот штраф.
— Благодаря таким людям, как вы, людям стало легче читать. Можно больше читать, но от этого мы стали намного дальше от книг, чем когда-либо, не кажется ли вам так?
— Будем прагматичны. Я против навязывания стыда в плане чтения, мы это называем букшеймингом. Я против букшейминга и даже писал об этом заметку когда-то. Дело в том, что в плане книг единственный подход, который нам может помочь, максимально демократичный. Вспомним маркетинговое понятие «воронки». Допустим, мы напечатаем журнал с рассказом Лимонова, дальше из 100 тысяч человек, которые купят этот журнал, прочитает 80 тысяч человек, купят книжку 30 тысяч человек. Это история именно такая: в воронку проваливаются не все. Окей, хорошо, что ж теперь делать, не печатать?
,
«Литературный канон, который мы впитываем со школьным сладковатым чаем»
— Максим, вы обозреватель, критик, хотя последнее слово некоторых пугает. Кого вы считаете своими конкурентами, на кого ориентируетесь в профессиональном плане?
— У нас не конкурентная сфера. Наоборот, книжный мир — это поддерживающее сообщество. Успех одного — успех всех вместе. У меня нет идентичности критика, есть идентичность обозревателя. Критик, в моем понимании, — человек, который пишет большие тексты. Я же пишу большие тексты достаточно редко. Чаще всего мой максимум 700 знаков. У меня другие достоинства. Знаете, были у Исайи Берлина было эссе «Еж и лиса». Лиса знает много мыслей, но маленьких, а еж одну, но большую. Может быть, обозреватели и критики отличаются по этому принципу. При этом есть коллеги, которых я регулярно читаю. Это Галина Юзефович, Константин Мильчин, Полина Бояркина, Елена Васильева, Сергей Вересков и Володя Панкратов. Я могу предлагать имена вам очень долго.
Есть еще такие штуки, которые я никогда не смогу. Например, я никогда не напишу эссе, как Сьюзен Зонтаг или Полина Барскова, какие-нибудь действительно большие прекрасные умные тексты. Или Михаил Шишкин — это просто высший пилотаж. Я не знаю, кому надо продать душу чтобы писать вот так.
— Кажется, что в эпоху глянца возникает прилизанная литература: человек может купить номер, пролистать, прочитать десять рассказов и решить, что он гений, интеллектуал. Чуть посмотрел — и на этом успокоился. Это вызывает внутренний комфорт у людей, они уверены, что начитанны. Нет ли ощущения, что это не та литература «оголенного нерва», которая была раньше?
— Если говорить о качестве современной литературы, мне в это плане кажется хорошим вариантом отсылать к эссе Алексея Поляринова «Культура и трагедия», с которого началось обсуждение, должна ли литература быть современной. Я абсолютно убежден, что русскоязычная литература ни в чем не уступает мировой. У нас есть абсолютно уникальные авторы на самый разный вкус.
— А уступает нынешняя литература литературе XIX века?
— Судить сложно и даже, наверное, бессмысленно.
,
,
Нам говорят, что вот это — хорошо, долго объясняют, почему это хорошо. Показывают, какие там бездны и глубины. Возможно, если бы с таким же вниманием люди относились к современной литературе, можно было бы объективно говорить о ее качестве. Я считаю, что нет, не уступает — просто она другая. Мы же не будем всерьез сравнивать Солженицына с Гоголем. Тогда зачем нам сравнивать Евгению Некрасову и Всеволода Гаршина?
,
