«Нева» отмечает юбилей. Главный редактор легендарного журнала, известный писатель Александр Мелихов отвечает на вопросы ЖУРНАЛИСТа.
—«Неве» — 70. Пережила смену эпох и литературных пристрастий, завоевала стойкое признание поколений читателей. Что можно сказать сегодня о значении журнала, его роли в различные периоды нашей истории?
— В эпоху удушающего соцреализма «Нева», как и другие журналы, служила одним из немногих окошек, в которые время от времени удавалось пробиться настоящей прозе или смелой публицистике. Коэффициент полезного действия был очень низким, но ведь чем ночь темней, тем звезды ярче. Интеллигенция тогда гонялась за малейшими искрами правды, и, прежде всего, негативной правды. Ибо мармеладными «положительными героями» она была перекормлена. Но в «Неве» печатались и авторы, которыми вполне можно гордиться. Правда, большая часть из них сделались возможными только во время перестройки, в эпоху Бориса Никольского. Который и сам пережил некий политический взлет, был избран депутатом перестроечного Верховного совета.
— Авторы «Невы» — это Михаил Зощенко и Лидия Чуковская, Михаил Шолохов и Даниил Гранин, Александр Солженицын и Виктор Конецкий, Василь Быков и Дмитрий Лихачев, Лидия Чуковская и Лев Гумилев… Переводные тексты… Как формировалась стратегия журнала? Как бы вы охарактеризовали его место в литературной полемике разных лет?
— Самая острая полемика когда-то разворачивалась между «Новым миром» и «Октябрем». Но я не помню, чтобы «Нева» в те времена играла какую-то выдающуюся политическую или эстетическую роль, ее значение, на мой взгляд, определялось отдельными штучными публикациями. «Нева» вышла из соцреалистических берегов только во время перестройки. Только тогда на ее страницах сделались возможными Солженицын и Чуковская. Что вызывало у тогдашних молодых смешанные чувства. С одной стороны, это было прекрасно, что в мир наконец хлынула задержанная правда. С другой – им самим теперь снова было трудно пробиться в журнал уже не из-за цензуры, а из-за того, что приходилось пропускать вперед старших и заслуженных. Помню, один из моих ровесников прямо говорил, что задержанную литературу нужно издавать книгами, а журналы предназначены для настоящего, а не для прошлого. Но нам столько лет не позволяли говорить правду о прошлом, что читатели, да и редакторы, не хотели двигаться дальше, пока не выговорят все накопившееся. Это был процесс совершенно естественный, но, как я теперь понимаю, малоплодотворный. Мы сосредоточились на мести прошлому и совершенно не думали о планах на будущее: главное было свалить осточертевшую КПСС, а там все почему-то должно было устроиться само собой.
Я, правда, и тогда не верил, что рынок все расставит по заслугам. Я и как писатель, и как ученый видел, что серьезная литература, как и серьезная наука, нужны лишь не такому уж обширному кругу ценителей, «аристократов духа». Но при тогдашнем головокружении от успехов – тираж «Невы» подскочил, если не путаю, до восьмисот тысяч – казалось, что литература может прожить и без помощи государства, оно должно уйти из культуры со своей идеологией и цензурой. С тех пор я много раз убеждался, что миром правят грезы: этот порыв, как и все массовые порывы, был утопическим. Да, идеология и цензура литературе только мешают, но серьезная литература, как и вся высокая, то есть долговечная культура является плодом аристократического общества. Общества, в котором имеется слой, соединяющий в себе культуру и социальное влияние, культуру и деньги. В массовом же обществе деньги и культура расходятся радикально, и я не вижу другой общественной силы, кроме государства, которая могла бы взять на себя миссию исчезнувшей аристократии. В перестроечной эйфории грезили о меценатах, но нам, случалось, оказывали помощь только люди среднего достатка, отнюдь не олигархи.
Вот олигарх Поляков когда-то поддерживал брюсовские «Весы», в значительной степени определившие облик Серебряного века, но и они все годы своего существования тщетно боролись за двухтысячный тираж. А безумные перестроечные тиражи были вызваны не любовью к искусству, – мир живет не искусством, – а жаждой запретного. Исчезли запреты, точнее, появились возможности их обходить, – исчезла и жажда. Точнее, утолять ее можно из других источников. И слава Богу, я не хотел бы возвращения огромных тиражей ценой исчезновения прочих источников информации.
Мы, правда, так долго обжигались на молоке, что еще не скоро перестанем дуть на воду. Если даже она перестанет обжигать. Нам трудно поверить, что государственная поддержка совершенно не обязательно ведет к удушению свободы художественного слова. Подобные удушения свойственны далеко не всякому государству, но прежде всего государствам идеократическим, в которых идеология ставится выше практических нужд. Но за сегодняшними чиновниками вроде бы не замечается идеологического фанатизма, этим скорее грешит наш брат-писатель. Сегодня, мне кажется, люди, занятые практическими делами, уже не верят, что создание мармеладного «положительного» героя может кого-то воспитать. Назначение литературы — преображать страшное в красивое, а гадкое в смешное, литература осуществляет нашу экзистенциальную защиту от жестокости и грязи. И она может выполнять эту миссию, только если писатели будут свободны и от власти, и от корысти. А частный издатель может себе позволить бескорыстие лишь в исключительных случаях, даже если он очень хороший человек, чиновники в этом пока что свободнее. Пока. А планировать надолго невозможно. Выживать приходится сегодня.
— На страницах журнала впервые были опубликованы тексты, расширяющие границы дозволенного, — «Белые одежды» Владимира Дудинцева, «Вокруг да около» Федора Абрамова, «Лезвие бритвы» Ефремова, «Крик» Константина Воробьева, другие… Многие из этих публикаций вызывали резкую критику властей, и подчас жесткие административные меры. Как журналу удавалось сохраниться и сохранить избранное направление? Что оставалось «за кадром»?
— Да, чтобы покушаться на границы дозволенного, требовалось рисковать если не жизнью, как в годы большевистских бури и натиска, но, как минимум, карьерой. И самое обидное, что борьба шла не за открытие новых знаний, новых переживаний, новых образов, а за право говорить вслух, что дважды два равно четырем. Из-за чего поднялась буча вокруг да около «Вокруг да около»? Абрамов решился печатно произнести то, что и всем давно было ясно: колхозникам нужно платить за их труд.
Чтобы опубликовать «Белые одежды», Никольскому пришлось дать телеграмму Горбачеву, и потом за номерами с этими «Одеждами» гонялись даже на черном рынке. Разумеется, о лысенковщине, кто хотел, все и так знал, но потрясало, что это пропечатано в советском журнале! Таков был авторитет печатного слова. Как слова публицистического, но отнюдь не эстетического.
Но почему правда и при старом режиме все-таки пробивалась на журнальные страницы и кара за это по сравнению с временами наследников фанатичного большевизма была сравнительно мягкой? Думаю, потому, что фанатиков во власти уже не осталось, карали больше по инерции, не испытывая реального гнева. Сегодня же, мне кажется, и инерция исчезла. Люди дела наконец-то занялись реальными делами, фанатики чаще встречаются среди нас, людей слова.
— Критика и публицистика всегда присутствовали на страницах «Невы». «Седьмой тетрадью» зачитывалась вся страна. Что было главным?
— Конечно, проза. Публицистика начала греметь только в перестройку. Очерки Льва Самойлова (псевдоним известного историка и культуролога Льва Клейна) о его лагерном опыте читались взахлеб, читалась взахлеб и статья (автора уже не помню) о том, что превозносимое пропагандой центральное планирование было фикцией, что планы постоянно корректировались… Среди профессионалов это была не новость, а профанам до этого прежде не было дела, но почему они вдруг так вскипели? Да, это было еще одно обличение начальства, но, что было гораздо важнее, была вера, что из обличения родится улучшение. Как писал Кропоткин, революции порождает надежда, а не отчаяние. Когда исчезла надежда ворваться в рай рывком, у профанов и угас интерес к экономическим дискуссиям, они снова сделались занятием профессионалов. Читательский азарт порождался не только и, может быть, даже не столько жаждой мести, сколько надеждой обрести простой ответ на трагически неразрешимые вопросы. История трагична: любой благородной цели противоречат другие благородные цели, и любой успех всегда тонет в массе непредсказуемых последствий. Но смириться с этим очень трудно. Гораздо приятнее видеть в истории не трагедию, а мелодраму, в которой победа добра ничем не омрачена. Но прививка трагического необходима: пессимисты портят людям настроение – оптимисты ввергают их в катастрофы.
— Чем живет журнал сегодня? Какова в наши дни роль главного редактора, что самое важное?
— Главный редактор, то есть Ваш собеседник, формирует журнал на девяносто процентов. В основном из материалов, которые присылают мне коллеги, коих я лично знаю и уважаю. Очень хочется открывать новые таланты, но из самотека почти ничего извлечь не удается. Зато, когда признанные писатели и поэты рекомендуют непризнанных, это почти всегда интересно. Я открыл специальную рубрику «Нестоличная Россия» для менее известных авторов из провинции, которых представляют читателям маститые столичные авторы – и убедился, что в духовном мире никакой провинции не существует. Эту нашу рубрику можно считать попыткой формирования единого литературного пространства.
Мы также собираем свидетельства о благородных поступках в рубрике «Архипелаг благородства», собираем признания в любви к малоизвестным уголкам России, — благодаря этому, читатели «Невы», надеюсь, убеждаются, что они живут в интереснейшей стране и достойны воспевания не меньше, чем Наташа Ростова и Андрей Болконский. Это и есть самое важное назначение литературы – возвышать. Придавать реальности смысл и красоту, которых она сама по себе не имеет.
— Литературные журналы для поколений соотечественников были непременными спутниками, собеседниками, не просто средоточием текстов и суждений, они формировали вкусы и отношение к окружающему. Что происходит с ними сейчас? Что, на ваш взгляд, надо сделать, чтобы возродить интерес общества к журналам, к литературе в целом?
— Могу лишь повторить: интеллигенция искала в журналах прежде всего запретную правду, а сейчас ее целые моря в интернете на все вкусы, к журналам же наконец вернулась их главная функция – эстетическая, возвышающая. Но людей, способных испытывать те высокие переживания, которые дарит серьезная литература, не так уж много – всего лишь какая-нибудь небольшая европейская страна.
Которая, однако, в состоянии обеспечить любимым авторам вполне пристойные тиражи. Творцам и их ценителям нужно всего лишь пробиться друг к другу сквозь ту ярмарку суеты, которая заглушает все утонченное.
Я не совсем шутя проповедую необходимость Аристократической партии, предпочитающей широте долготу, то есть массовости – долговечность. Лично я мог бы назвать десяток ценителей хорошей литературы, а каждый из них мог бы назвать еще десяток, и в этот разрастающийся снежный ком в конце концов могут войти тысячи и сотни тысяч. Среди них наверняка окажутся и те, кто станут неприязненно или даже враждебно относиться друг к другу, как Набоков относился к Достоевскому, а Толстой к Шекспиру, но это нормально: все высшие ценности противоречат друг другу и остаются при этом высшими ценностями.
Над этой мечтой можно посмеяться, а можно и довериться: ведь стойкие мечты хоть на сотую долю да исполняются. А центрами конденсации, инстанциями вкуса, как были, так и остаются толстые журналы. Они нуждаются в государственной поддержке, как все утонченное, как высшая алгебра или египтология. И тиражи с точки зрения вечности не имеют значения: пушкинский «Современник» до сих пор стоит в его музее на Мойке нераспроданным, зато его авторы почти поголовно вошли в историю литературы. Государство и должно поддерживать не только сиюминутное, но и вечное. Тем более что речь идет о суммах для государственной казны просто неуловимых.
Литература служит важной составляющей государственного престижа, только не нужно ожидать в каждом номере появления гениев. Как говорил Маршак, наше дело разложить костер, а огонь упадет с неба. Но для еще нераскрывшихся талантов должны существовать витрины, где они могли бы выставить свои произведения независимо от того, понравятся ли они или не понравятся толпе, где их оценят профессионалы, не думающие о прибылях.
— Диалог поколений в современной литературе — жив ли он? Что можно сказать о его перспективах?
— В общении с писателями следующих поколений я нахожу не меньше понимания, чем среди ровесников. Возможно, потому, что никто нынче не претендует на революционное новаторство, на радикальное обновление стилистки и тематики, как когда-то романтики восставали против классицистов, реалисты против романтиков, акмеисты против символистов, а футуристы против всех. Уже столько всего было, и все в истории улеглось, всем нашлось место. Так что можно не толкаться, на Олимпе всем хватит места, и реалистам, и абсурдистам.
— Ваши творческие планы? Планы редактора? Пожелания самому себе?
— Журнал поглощает так много времени, что собственным творчеством удается заниматься лишь урывками. Но в грезах потихоньку варится роман о талантливом биологе Егоре Малашичеве, внезапно ушедшем из жизни в расцвете лет. Стараюсь встречаться с его коллегами, но так как и я, и они люди ужасно занятые, не знаю, когда из этого что-то выйдет и выйдет ли вообще.
А планы редактора, они же пожелания – приказано выжить. Приказано самому себе.
Фото: из архива Александра Мелихова
