Главный редактор одной уважаемой газеты, мой товарищ, попросил написать статью про наших солдат, попавших в плен к афганским партизанам. Я когда-то несколько лет посвятил их поискам: важная и трудная страница в биографии.
Полез в свои архивы, стал вспоминать. И вот такой сюжет всплыл.
Давно это было. В компании с Колей Б. я поехал в Афганистан, чтобы по заданию Комитета афганских ветеранов (тогда его возглавлял Руслан Аушев) искать останки наших погибших солдат. Талибов из Кабула прогнали, поездки по стране, хоть и с некоторым риском, но стали возможны.
Коля Б. сам был в плену у «духов», причем долго — так долго, что прожил там, в плену, не одну, а целых три жизни. Сначала его, раненого, взяли в районе авиабазы Баграм, он пытался бежать, был схвачен, сидел в яме. Потом, когда убедился, что выхода нет и никто его спасать не собирается, Коля принял ислам, взял в руки автомат. Правда, в своих, как рассказывает, не стрелял, но зато быстро заслужил полное доверие у главного «духа», легендарного хозяина ущелья Панджшер Ахмадшаха Масуда. И стал его телохранителем — таким близким, что Масуд доверял кубанскому казаку больше, чем своим.
Спустя шесть лет Коля совершенно «обафганился». На дари говорил свободно. Называться стал — Исламуддин, русую бороду красил в черный цвет, намаз, как положено, совершал пять раз на дню. Когда мы с ним первый раз встретились — это был декабрь 91-го — Коля-Исламуддин долго присматривался ко мне, не выпуская из рук холеный «калашников», он был уверен, что я засланный казачек и прибыл в эти забытые Богом горы с целью убить великого Масуда.
Потом встретились, когда спустя полгода моджахеды штурмом брали Кабул. Я ему говорю: «Ну, все, Коля, бери шинель, пошли домой. Война кончилась. Вы победили». Он тогда отказался: «Буду рядом с Амир-саибом. Не брошу его никогда».
Только в 95-м он вернулся на свою Кубань — с афганской женой и тремя детьми. Но жил в раскоряку, пользовался любой возможностью, чтобы навестить Афганистан. Несколько раз мы путешествовали вместе: Коля был идеальным проводником — со своим знанием языка, местных людей и обычаев.
Теперь нашей целью было высокогорное ущелье Порион. Оно так далеко, что словами этого не передать. Целый день надо ехать по Панджшеру, потом, уже за облаками, свернуть направо и еще трястись по камням и осыпям несколько часов. Глухое, мутное место. Коля там в середине 80-х сидел в душманской тюрьме. На его глазах один из пленных забил до смерти другого пленного — так велели «духи», и парень не посмел им перечить. Забил ногами и камнями. Коля запомнил место, где это было. Мы его нашли и с помощью местных крестьян, вчерашних моджахедов, откопали останки. К тому времени уже стало темнеть, однако ночевать в Порионе Коля категорически отказался: «Тут талибы хозяйничают, а второй раз попадать в плен я не хочу».
,
,
В сумерках поехали вниз. Надо было во что бы то ни стало найти ночлег. Уже ночью въехали в первый панджшерский кишлак и, кажется, можно было вздохнуть с облегчением. Колю-Исламуддина в ущелье знал каждый, местные таджики ценили его за верность Масуду и, видно, за что-то еще, мне неведомое.
Нас приютил дом старосты, большой, с верандой над бурлящей рекой. Там, на этой веранде, мы и улеглись после скромного угощения прямо на потертом ковре.
Среди ночи мне сделалось плохо. Люди, знакомые с горами, поймут. Высота более трех тысяч метров, дефицит кислорода, усталость, напряжение… Короче, я стал форменным образом задыхаться. Было такое ощущение, что кто-то взял меня за горло и стал душить. Вскочил, стараясь не разбудить своих спутников, вышел во двор. Вспомнил свои прежние горные походы, ведь тогда все как-то обходилось. Сначала надо было преодолеть страх, задавить панику. Походить, подышать, подумать о хорошем.
Спустился к реке, умылся ледяной водой, сел на камень. Крупные южные звезды украшали небосвод. Я подумал, что хорошо бы увидеть спутник или огни летящего самолета, но нет, звезды мерцали на небе холодно и неподвижно. Все было очень далеко — привычная жизнь, ее приметы, звуки и запахи. Я вспомнил подробности минувшего дня. Как галдели вокруг нас эти дикие люди, помогали руками и кирками разгрести землю на склоне горы, найти кости солдата — а ведь это именно они тогда, двадцать лет назад, приказали забить парнишку за то, что он задумал побег. Как отказались они, бедные и оборванные, взять от меня плату за свою помощь и только один взял — тот, что принес лопату. Как ломал спички, одну, другую, третью, десятую, пытаясь закурить, Коля-Исламуддин, когда показались первые косточки. Потом он сел в сторонке, заплакал: «Нет, не в силах я, Владимир Николаевич, этого видеть. Ведь и я мог вот так же тут лежать».
Москва была очень далеко. И даже Кабул был далеко. Здесь, в этом потустороннем мире, не знали электричества, не видели телевизора, не читали газет. Я просто физически ощутил, как безнадежно далека привычная жизнь и, наверное, лучше бы сейчас об этом не думать. Сейчас, в данный момент, следовало просто выжить — и все.
Эти бородатые, кареглазые люди с морщинистыми лицами и мозолистыми руками, обутые в галоши и шлепанцы, раньше почти сплошь были бойцами партизанского командира Масуда, воевали с нами. Здесь, в Панджшере, были самые жестокие бои, с самыми большими потерями для 40-й армии. Теперь мы приехали сюда с непонятной для них миссией. Зачем тревожить останки? — так и читалось в их глазах. А у нас другой закон: война не закончена, пока не захоронен дома последний солдат.
Выходит, время примирило нас? Время все меняет?
Я опять тихо пробрался на веранду, лег на пол, укрылся своим афганским платком. Дыхание наладилось.
Надо было жить дальше.
P.S. А строка в подзаголовке взята из моего любимого стихотворения Юрия Левитанского.
,
