Объединенный журфак. Вопросы после лекции. Марина Загидуллина

В апреле журнал ЖУРНАЛИСТ запустил обучающий видеопроект для молодых коллег. Его спикерами выступили практикующие журналисты известных изданий, филологи. Свою лекцию записала и Марина Викторовна Загидуллина. Спикер известна не только тем, что преподает на журфаке ЧелГУ и пишет блестящие научные работы. О своем профессиональном пути, о медиаэстетике и о тактильном удовольствии Марина Викторовна рассказала студенткам Московского Политехнического университета в рамках проекта «Объединенный журфак».

— Марина Викторовна, мы знаем, что вы филолог, профессор журфака ЧелГУ, а раньше преподавали в школе. Вы автор таких книг, как «Кузина журналистика», «Прадедушка Аркаим», «Рацион», «Панмедиатизация: закат вербальной коммуникации», а еще любите путешествовать. Но мы хотели бы рассказать нашим читателям о вас больше — именно как о человеке, личности.

— В своей жизни я руководствовалась двумя принципами. Один принцип я бы назвала «критическим императивом», то есть я избегала действовать против моей совести, а другой — принципом «интересного» (не делать никакой работы, которая казалась бы мне скучной и рутинной). Конечно, это не значит, что я не могу сесть и сделать тысячу документов или отчетов, — могу, конечно. Но мне обязательно надо видеть «свет в конце тоннеля» — что это какой-то временный вызов, что он вот-вот закончится, например, мы пройдем аккредитацию — и можно будет продолжать заниматься интересными делами. Что касается критического императива — это другой вопрос, принцип более жесткий. Однако оба эти принципа просто отражают мою личностную суть, «природу», против которой, как известно, идти трудно и даже невозможно. Может быть, именно поэтому я ушла из средней школы, где начинала как педагог. Я поняла, что это не мое. Я чувствовала, что не могу дать детям то, чего они ждут, потому что, на мой взгляд, дети в средней школе хотят получить не какие-то там глубокие потрясающие знаний, а больше человеческого внимания. И если ты утонул в своих знаниях (хоть какой глубины), но у тебя нет душевных сил тратить себя на живое общение с детьми — ты точно не школьный учитель. И мне это стало понятно довольно быстро. С другой стороны, во время работы в школе я открыла для себя научно-исследовательскую работу «как отдушину» — можно сказать, такой путь в науку выходит за рамки «привычных стереотипов» (я каждый отпуск посвящала написанию диссертации, а для этого надо было ехать в Москву или Санкт-Петербург в библиотеки, так что научные исследования были для меня настоящим, а не метафорическим путешествием, даже какой-то авантюрой).

И позже, когда я стала заведовать кафедрой в университете, мне нравились именно сложные ситуации (например, когда надо было разрабатывать совершенно новые для меня курсы — и ни в одном не повторяться, не сползать в «самоцитирование»). Мне на все хватало времени, каждая минута была распределена. Я помню этот период как очень яркий в своей жизни. Очень трудно было «втянуть» в научную работу молодое поколение преподавателей. Сейчас у нас в государстве все так устроено, что, если ты молодой и хочешь заниматься наукой, — тебе заплатят за это деньги.

Все с точностью наоборот было в моей молодости (на науку смотрели как на «бесплатное приложение» к преподаванию). Впрочем, я застала и такое время, когда «научная молодежь» была востребована, но не хотела тратить время на научные исследования. Кто ж захочет влезть в такое ярмо — писать диссертацию три года в аспирантуре? А министерство требовало показатели — четыре аспиранта на сто человек контингента (это много). Было сложно, зато мне это помогло посмотреть на, я бы сказала, менеджмент науки с какого-то такого необычного ракурса. Например, организовать научную конференцию-рафтинг.

Когда у нас здесь на Урале сходит снег, реки становятся похожи на горные и это дает возможность сплавляться на катамаранах, плотах. Какая связь с «молодой наукой»? Прямая — организовали мы научную конференцию, которая проходит во время такого сплава. И команда из 10-12 человек (все мокрые, грязные, как все нормальные сплавщики) разбивает лагерь и начинает читать доклады, вопросы задавать, писать стенограмму холодеющими пальцами, потом все это расшифровывать и публиковать.

— Скажите, как называется конференция, которую вы вместе со сплавом проводили?

— Она называется «Медиасреда». Есть такой журнал «Медиасреда», и в каждой из наших «Медиасред» мы публиковали «дневник сплава». О том, как мы сплавлялись, что с нами стряслось, где мы чуть не утонули и как доклады читали и слушали.

— В нем принимают участие студенты?

— Это конференция молодых аспирантов и преподавателей факультета журналистики Челябинского государственного университета. Такое официальное название. Мы одно время брали студентов-старшекурсников. Но чаще — только преподаватели и аспиранты.

— У вас столько интересных проектов и времени, наверное, свободного мало. Как вы узнали о проекте «Объединенный журфак»? Насколько он актуален сегодня для молодых журналистов? Как получилось, что вы приняли участие в этом проекте?

— Это очень хороший вопрос. На самом деле, сейчас наш факультет является держателем гранта Российского научного фонда по изучению медиаэстетического компонента современной медиакоммуникации (18-18-00007). Это очень большой проект, нас 10 человек от факультета участвует. Для нас очень важно по условиям этого гранта найти какие-то точки продвижения наших научных достижений. И когда Светлана Сергеевна Распопова сообщила нам об идее «Объединенного журфака» — мы загорелись. Решили записать короткие лекции, проясняющие наши находки и открытия. В целом, на мой взгляд, получилось очень хорошо. Мы редактировали друг друга, иногда приходилось перезаписывать видео, но в целом все остались очень довольны.

— А вы читаете журнал ЖУРНАЛИСТ?

— Да, конечно. Из-за нашей многолетней дружбы со Светланой Распоповой мы вовлечены в чтение этого журнала. Конечно, не все материалы я успеваю читать из-за нехватки времени, но когда печатаются наши коллеги, я стараюсь за этим следить. Я вижу, что у журнала трудная задача, ему нужно попасть и в педагогическую «тусовку», и в профессиональную. Т.е. журнал «многопрофильный», а такое издание всегда сложнее организовать.

— На ваш взгляд, лекции проекта «Объединенный журфак» подойдут разным возрастным категориям?

— Во всяком случае, мы старались так делать. Как всегда в коммуникации, нужно представить портрет того, для кого ты говоришь или пишешь. Я представила портрет человека, который не сидит с тысячей книг и поэтому мне пришлось кошку взять на руки, чтобы показать, о чем я буду говорить, не перегружать речь. Здесь нет смысла доказывать, что ты очень умный (и вообще никогда нет смысла это доказывать). Надо было заинтересовать.

— Все лекции ваших коллег (и ваши тоже) на «Объединенном журфаке» посвящены медиаэстетике. Вы сказали, что это тема вашего гранта. Почему темой вашего исследования по гранту вы выбрали именно медиаэстетику?

— Когда мы заявляли грант, для меня было очень важно ощущение того, что медиаэстетика — эпицентр изменений, сдвигов в коммуникации. Изменение парадигмы знаний, концепции. Невидимость медиаэстетики в массовой коммуникации — это то, что возводит медиаэстетику в топ исследовательских интересов. Вот мы сейчас с вами связались по видеосвязи. С точки зрения медиаэстетики — это очень важно, какой у тебя фон, вертикальный или горизонтальный у тебя экран. К этой части эстетики нет внимания в российском пространстве, а меняется в связи с техническим прогрессом очень многое, в том числе сами культурные процессы. Это, несомненно, детали, тонкости, нюансы; нужно тщательно и кропотливо вглядываться в процессы коммуникации, чтобы увидеть сквозь эти детали закономерности информационного пространства. Мне как исследователю это очень интересно.

— Марина Викторовна, Вы в своей лекции говорили о том, как визуал может доставлять приятные ощущения на примере фильма «Парфюмер» и на примере «слаймов» (игрушка-полимер, процесс создания которой стал предметом творчества, а манипуляций с ней – способом снятия стресса для людей разного возраста. Видео с изготовлением и использованием слаймов начали набирать обороты популярности на YouTube с 2017 г. — ЖУРНАЛИСТ). Но ведь это совсем разные вещи. Отсюда вопрос: можно ли психологически объяснить, почему люди смотрят видео со «слаймом», а не идут за ним в магазин, чтобы получить тактильное удовольствие?

— Это ключевой вопрос: как воображение может заменять реальность? Прежде всего, как можно поставить в один ряд Тома Тыквера и слаймерш? На самом деле, корни явлений здесь одни и те же. Я выбрала эпизод из фильма «Парфюмер», где передают тему запахов с помощью визуального ряда. Тыквер выбрал очень простой способ: показать красоту парфюмерной композиции с помощью мгновенного переноса в воображаемое пространство: герой закрывает глаза, его «воображаемое» наполнено пением птиц, красотой цветов, там есть и прекрасная женщина. Все вместе взятое стало букетом духов, которые созданы главным героем. Когда мы перемещаемся в пространство слаймов, мы получаем тот же самый механизм, но совершенно на другом материале. Т.е. когда я внутри фильма — этот эпизод лишь часть сказанного режиссером, я просто, скажем так, вырвала его из контекста более значимого полного высказывания (фильма). Когда мы заходим в слайм-коммуникацию, то можем смотреть с любого момента. Если тебе не интересен тьюториал создания слайма, ты можешь пропустить его (и сразу «кликнуть» на то место видео, где слаймер «играет» со слаймом). Есть тысячи видео, где вообще все содержание — это манипуляции со слаймом. Вопрос надо ставить о том, почему миллионы это смотрят? Ведь аудитория слайм-каналов превышает мировое число просмотров фильма «Парфюмер». Есть о чем задуматься.

— Самое странное, что люди организуют фан-встречи, чтобы ловить эти слаймы со сцены из рук слаймеров-«звезд».

— Это немного другая психология (селебрити), но вы правильно рассуждаете. Что такого человек сделал: он не пел и не плясал. Он создал слайм-канал и стал месить слаймы — но по сути дарить радость. И аудитория на это смотрит не отрываясь. Это то же самое, как ты смотришь на огонь или на воду, что замечено самыми разными народами и отражено в поговорках. А здесь ты не можешь оторваться, смотря на кусок некоего несъедобного желе, который мнут какие-то две руки невидимого и неслышимого слаймера. Это говорит о том, что есть реальный дефицит тактильного в нашей жизни. Мы мало что делаем руками: не месим тесто, не копаем и даже ручку уже не держим. Мы бьем по клавишам, у нас работает несколько пальцев из десяти. Раз есть дефицит, значит, культура действительно где-то что-то «проморгала» и сейчас восстанавливает этими слаймами. Во время бума слайм-культуры даже fasion-дома выступили с проектами, где слаймы были то принтами на платье, то частью облика моделей. Здесь мир «воображаемой» слайм-культуры расширил свои границы.

— Получается, что восполнение недостатка тактильности в культуре сегодня стал ютуб-феноменом?

— Может быть. Уже закрывающимся феноменом, хотя просмотры растут, но уже нет такого всплеска, который был в 2017-2019 г. Это не значит, что все «наелись» гаптического. Гаптика стала принимать другие формы. Поэтому исследовательски очень интересны те феномены, с которыми граничит слайм-культура — #oddlysatisfying, например, или ASMR.

— То есть, можно сказать, что гаптика становится содержанием массовой коммуникации?

— Фактически так и произошло. Ни слов, ни музыки. Иногда целое видео — это чавканье, плюханье, чмоканье какой-то массы в чьих-то руках. То есть сначала пошли видео, где люди изготавливают эти слаймы, а затем «залипательные» видео, где люди растягивают, мнут, тыкают эти слаймы. Комментарии тоже очень интересны и помогают понять, как работает «воображаемое гаптическое». Люди пишут: «Меня не успокаивает и не расслабляет это видео, я хочу все эти слаймы. Где их раздобыть?». Но даже имея коллекцию слаймов, люди продолжают смотреть эти видео. Как работает в данном случае социальное воображение — очень интересно и, главное, недостаточно изучено. Мы все еще стоим на берегу. Мы видим, как изучение медиаэстетики помогает понимать такие «коллективные порывы» людей. К вопросу о смыслах: смысл — это не высказывание на твоем естественном языке. Смысл может быть в тысяче других (неязыковых) упаковок. Слово не исчерпывает все семиотические ресурсы человечества. И так же со слаймом — от того, как я его мну, пальцы мои начинают делать что-то, что они должны делать, но не делали никогда.

— Марина Викторовна, вы сказали, что следите за всем новым, что на данный момент захватывает массовую аудиторию?

— Я не успеваю за всем следить. Стоит внимательно посмотреть вокруг себя, и ты обязательно что-то поймаешь, что ускользало от других. Та же культура ТикТока, тоже уже закатывающаяся. Ведь она не успела попасть в рефлексию исследовательскую, а ведь ТикТок — это не Инстаграм, не Ютуб. Что-то совершенно другое. Там есть свои закономерности, отражающие потребности. Есть фреймы, которые при удачном воплощении набирают миллионы просмотров.

Сколько медиаэстетических явлений вплетены в нашу жизнь тоненькими ниточками? Мы их даже заметить не можем, потому что недостаточно внимательны к ним, не чувствительны к ним. У нас нет базы их поиска. Я когда со слайм-культурой возилась, мне было интересно все это искать и изучать. Особенно обращать внимание на эмоциональный ряд, на рождение новых эмоций. Базовых эмоций небольшой набор, это отлично показано в мультфильме «Головоломка». Но интересно, что возникла потребность испытывать новые (небазовые) эмоции. Если раньше люди хотели поплакать при просмотре фильма, теперь они хотят, чтобы им дали какие-то тонкие эмоциональные нюансы, которые помогут им в себе что-то открыть.

— А можете прокомментировать, какое значение все это имеет для журналистики как таковой?

— Журналистика очень связана с социальными аспектами. На мой взгляд, журналист должен быть чувствителен к таким сдвигам, как гаптический, например. К примеру, журналист написал о бедных людях много материалов и вдруг он натыкается на человека, который совершенно счастлив быть бедным. И он делает материал, в котором хочет вызвать жалость к этому человеку, а это в чистом виде неправда. Будучи нечувствительным к человеку, а больше «прислушиваясь» к социальным факторам (и стереотипам), журналист и аудиторию вводит в заблуждение своим материалом, и подставляет человека. Это простой пример нечувствительности, некоей «зашоренности». Но если следить за нюансами действий аудитории, можно научиться быть «на шаг впереди» в своей аналитике социального. Гонзо-журналистика в свое время заходила на этой волне, ломая стереотипы, хотя это чистая журналистика. И — прежде всего — успех гонзо-стиля был связан с чувствительностью к читательской аудитории (от чего она устала, что она ждет). Аутентичность автора была оценена выше, чем «профессиональные стандарты» (притом, что они неизменно были основой гонзо). И сейчас мы можем найти множество «инди-примеров», например, проект «Батенька, да вы трансформер!» и других.

— Мы хотели у вас еще попросить дать какие-то советы нашей аудитории.

— «Будь самим собой и уже хорошо будет». Если говорить о медиаэстетическом компоненте, мне кажется, что у каждого журналиста есть то, что ему самому интересно. Не только же он делает репортажи, берет интервью, пишет статьи. У него есть такая же личная жизнь, как у любого пользователя. Вот если журналист научится анализировать свое личное восприятие и ощущения («почему меня это зацепило?»), то можно выйти на новаторские решения в своей журналистской деятельности. Всегда стоит остановиться и задать себе вопрос: «А почему мне это интересно?». Такое рефлексивное отношение мы пытаемся развивать у студентов на журфаке. Я бы руками и ногами проголосовала за такие тренинги для журналистов. Это было бы здорово.

— Это было бы хорошим продолжением проекта?

— Было бы хорошо! Наш проект, к сожалению, заканчивается в этом году. Но впереди много других интересных исследований.